— Могу.
Пришлось рассказать Юрию Петровичу все от начала до конца, и, по мере того как я рассказывал, лицо его мрачнело.
— Да, дело серьезнее, чем я думал. Главное — Валентин Кузьмич наверняка тут замешан. Нет сомнений, что он имеет в секте своих людей и, вероятно, дергает за веревочки. А может быть, и сам в их радениях участие принимает. Где письмо Алеши? Можно прочитать его?
Я дал ему письмо. Юрий Петрович долго и внимательно читал, потом сказал:
— Страшный, разоблачительный документ! Не отнести ли вам его в прокуратуру?
— Чтобы там его положили под сукно или даже потеряли?
— Это маловероятно.
— Учитывая заинтересованность Валентина Кузьмича?
— Если учитывать его заинтересованность в этом деле, то конечно... Тогда вам нужно хорошо припрятать письмо или отдать на хранение в чьи-нибудь надежные руки. И вообще следует подумать о мерах предосторожности. Я обратил внимание на ваши замки. К ним, по-моему, подходит любой ключ, и гвоздем их открыть ничего не стоит. Хотите я принесу вам настоящие замки, сделанные по спецзаказу?
— Я был бы вам очень признателен.
Через час Юрий Петрович вернулся со спецзамками, которые Василий тут же приспособил к дверям храма и входным воротам.
* * *
Укоряя себя на исповеди в недостаточной любви ко Христу, я, наверно, все-таки преувеличивал. Начиная с минувшего Рождества я ощущаю особую близость к Нему. Во время рождественской службы перед моими глазами почему-то постоянно стояла одна редкая икона греческого письма, на которой только что родившийся Божественный Младенец возлежал в колыбельке, устроенной из камней и напоминающей скорее жертвенник. Как никогда раньше, взволновала меня таинственная связь светлого праздника Рождества Христова со скорбными днями Страстной недели. Я ждал ее с необыкновенным волнением, с предчувствием того, что в эти дни должно произойти нечто исключительно важное для меня, замыкающее еще один цикл моей жизни. Теперь, когда архиепископ объявил мне о своем решении, стало ясно, что настала последняя неделя моего служения в Сарском Преображенском соборе. Не знаю, что будет дальше. Думаю, однако, что прошедший год — вершина, кульминация моей жизни. Выше я уже не поднимусь.
Архиепископ верно говорил о новых проблемах, встающих перед Церковью. Но, кажется, решать их не придется уже ни мне, ни ему. Придут другие люди. Что же касается меня, то я, по-моему, сгорел... Полностью, дотла. Свою миссию я выполнил и могу спокойно оставить храм Петру. На него можно положиться. Он, как скала, которую не сдвинуть с места. Валентину Кузьмичу Петр не по зубам. Медленно, но верно он будет продолжать начатое мною дело.
* * *
Сегодня же замкнулся еще один круг. Поздно вечером ко мне прибежала Наташа, растрепанная, страшная, вся в слезах. Она упала передо мной на колени.
— Отец Иоанн, спаси его!
— Кого?
— Моего сына, Сереженьку, он умирает.
— Что с ним? Ты приглашала врачей?
— Они ничего не знают. Они тут бессильны. Спасти моего мальчика можешь только ты.
— Почему ты так думаешь?
— Тут действует Лада.
— Кто?
— Лада. На Святки я видела сон. Страшный сон! Мне приснилась Лада. В короне, украшенной драгоценными камнями. Но оправа для одного камня в центре короны была пуста. Лицо Лады было искажено от злости. Она кричала и топала ногами. Ей не хватало одного камня в короне, чтобы ее провозгласили царицей духов.
— Но какое отношение этот сон имеет к твоему ребенку?
