Записки кукловода

* * *

Ранняя пташка червячка съедает. Зато поздняя пташка съедает раннюю, правда, Ив? Она смеется, моя королева, она сладко, с вывертом потягивается, отворачиваясь от бьющего в глаза полуденного солнца. Первую половину прошлой ночи она почти не спала, притворялась спящей — по возможности не шевелясь, чтобы не спугнуть Шайю своим невольным соглядатайством; просто неподвижно лежала рядом, спина к спине, ловя его беспокойные вздохи, страшась его ночных кошмаров. Но под утро усталость от этой трудной и неприятной работы перевесила, и Ив забылась столь же трудным и неприятным сном, неприятным настолько, что пробуждение от него кажется избавлением. Она уже шла к этому пробуждению, пробиралась к нему, как к выходу на холодную серую улицу из подземного гаража, где темно и неуютно, и не хватает воздуха для дыхания… и тут он, уже одетый и пахнущий утренним умыванием, наклонился к ней, слегка коснулся губами виска и прошептал:

— Все будет хорошо, я тебе обещаю. Сегодня — последний день. Последний. Вечером начинаем новую жизнь. Только ты и я, слышишь? Вечером…

А потом он сразу ушел, оставив последнее слово шелестеть в воздухе комнаты, а Ив слушала этот чудесный шелест и удивлялась во сне, как мало нужно для того, чтобы счастье вернулось. Да и сон вдруг изменился, причем самым волшебным образом. Подземелье оказалось на поверку картонным макетом, стенки которого сначала дрогнули под напором неожиданно свежего и в то же время ласкового ветра, а затем распались и упорхнули — волнисто, на манер ковров-самолетов из детских мультфильмов. А на их месте осталось замечательное ощущение полета, свободы и мягкой воздушной подушки под сонной щекой. Ну как тут желать пробуждения?

И она действительно заснула, крепко и радостно, в твердом намерении спать до самого вечера, до обещанного счастья и проснулась только сейчас, когда первый послеполуденный час уже протопал под окнами, увязая пятками в размякшем от зноя уличном асфальте.

Только сейчас, когда я, не выдержав, принялся щекотать у нее в носу подвернувшимся тут же сквознячком… потому что мне тоже захотелось немножко от этого счастья. Потому что я создал ее для себя, понимаете? Для себя, а не для…

Она еще некоторое время лежит, улыбаясь в потолок и вытянувшись длинно и лениво, как и весь этот город — между морем и бывшей рекой. Она что-то шепчет… всего лишь одно слово: «вечером… вечером… вечером…»

— Эй, Ив! Вставай уже, поднимайся с постели! Что ты там шелестишь себе под нос, глядя в потолок?

— Не хоч-ч-ч-чуууу… — тянет она, переворачиваясь на живот и болтая в воздухе ногами. — Хочу вечер. Сделай так, чтобы был вечер.

— Подождешь. Все должно быть по порядку. Сначала все рассаживаются по местам, и только потом гаснет свет. Да и зачем тебе вечер? Что он тебе наобещал, твой алкоголик?

Ив смеется и, не оборачиваясь, грозит мне пальцем.

— А ты ведь ревнуешь, правда? Ревнуешь, ревнуешь… бедный. Зуб вот тоже ревновал.

Она садится на кровати, вздыхает сквозь гаснущую улыбку, привычным движением собирает в узел огненную лаву волос.

— Я бы на твоем месте сходил на рынок, — поспешно говорю я, чтобы вернуть ее в прежнее расположение духа. Она ведь так давно не улыбалась, моя рыжая королева. — Если уж устраивать вечер, так чтобы был действительно вечер. Купи свежих фруктов, рыбы, горячих лепешек и вина. Купи черных блестящих маслин, похожих на овечьи глаза, острых соленых перцев, и разных орехов россыпью. Купи цветов, потому что он ведь не догадается, твой кретин…

— Правильно! — кричит Ив, вскакивая и хлопая в ладоши. — Дело говоришь, старина! Вот и ты на что-то сгодился… а я уже думала, что от тебя пользы и вовсе никакой. Видишь, как полезно иногда приревновать?

Она снова улыбается, и за это я готов простить ей любое хамство. Я смотрю, как она, одеваясь, выбирает блузку, развешивая возможные варианты на выставленных перед собой руках и разглядывая их с потешной серьезностью, склонив голову набок и многозначительно цокая языком. Хотел бы я знать, о чем она сейчас думает… и по каким принципам происходит отбор? Вероятнее всего, нет никаких принципов, а есть чуткое, глубокое вслушивание в себя, в полдень за окном, в асфальтовый зной улиц, в потешную суматоху рынка. Подходит или не подходит ко всему этому данная блузка? Язык решительно цокает в отрицательном смысле: нет, не подходит. Блузка летит на кровать. А вот эта… Ив слегка нахмуривается… вот эта, пожалуй…

Ну разве не чудо она, эта рыжая королева? Разве не стоит она всех моих усилий? И отчего другие куклы не таковы? Неужели им кажется, что легче переделать весь мир под цвет своей рубашки, чем просто сменить ее, переодеться, выбрать что-то более подходящее? Ну почему?.. нет, самостоятельность их определенно поражает воображение.

Вот только с обувью у Ив проблема. Не далее как вчера отлетел каблук у ее любимых босоножек. Так что выбора нет — придется надевать вот эти, черные, с небольшой пряжкой в виде восьмерки на подъеме. Они больше подошли бы к вечеру… Ив морщит нос, но делать нечего, не идти же босиком.

— Не расстраивайся, королева: восьмерка — символ бесконечности. В самый раз для тебя.

— Глупости! — фыркает она. — Скажешь тоже… Бесконечность у туфель длится пару сезонов, не больше.

На рынке затишье: давно уже миновали утренние пиковые часы с их пиковыми дамами — ранними покупательницами, цепкими, прижимистыми, точно знающими что почем. Теперь — не то. Теперь лавочники и зеленщики отдыхают, пьют крепкий приторный чай или кофе. Они сидят в глубине лавок на шатких облезлых стульях, широко расставив ноги в бесформенных парусиновых штанах, и держат заскорузлыми пальцами стаканчики из толстого стекла. Теперь лотками командуют подмастерья — жилистые жуликоватые мальчишки с веселыми лицами, ловкими руками и оглушительными голосами. Перекрикивая друг друг, они зазывают немногочисленную и ленивую полуденную публику, а та, в свою очередь, пока еще не решила, чего же именно она хочет; публика смущенно крякает и бестолково топчется на месте, не совсем проснувшись по причине позднего пробуждения.

Последнее обстоятельство вполне устраивает местных карманников; они колышутся здесь же, в ритме толпы, как сросшиеся с рекой водоросли, похожие одновременно на затаившихся в засаде кошек и на чутких оленей, готовых в любой момент пуститься наутек. Их бесшумные невесомые пальцы напряженно подрагивают, изнывая по тонкой работе.

Нищие тоже в деле, их пластиковые стаканчики гремят медью монет, а первая бутылка водки почти наполовину пуста. Эй, дядя! Кинь монетку, пока кошелек еще цел в твоем фраерском кармане!.. Медленно, с ленцой дышит полуденный рынок, принюхиваясь к запахам кофе и гнили, к тонким ароматам острых специй, к острой вони рыбных прилавков. Время здесь течет не по часам, а по естественной, рыночной, солнечной сути. Пока живо солнце, жив и рынок. Полдень — это экватор: семь часов отработали, еще столько же — и закрываем. И эта простая последовательность событий ведома даже непременному рыночному сумасшедшему, для которого, вообще говоря, не существует ничего, кроме бурчащего живота, пинков, неразборчивых внешних звуков и яблока, зажатого в данный момент в цепкой, годами немытой руке.

А вот и рыжая! Где? Да вон! Смотрите, смотрите, рыжая! Снова она! Точно, она. Ив идет по рынку, сияя своей невероятной улыбкой и волоча припадочную — если попытаться поставить — сумку на колесиках. Она была тут всего лишь несколько раз, но весь рынок уже знает ее. Да и возможно ли забыть такую королеву? Вот она останавливается, нерешительно берет с прилавка крепкий щекастый помидор, и ошалевший от такой чести мальчишка-продавец немедленно подсовывает ей под руку пластиковый пакетик и застывает с открытым ртом. Да что там мальчишка… сам усатый пожилой хозяин, вскочив со стула и зачем-то грозно цыкнув на помощника, тут же забирает пакетик обратно и начинает выбирать овощи лично, гордясь божественной покупательницей и страдая от земного несовершенства своего, в общем-то, замечательного товара.

А со всех сторон уже кричат наперебой другие смертные:

— Эй, рыжая! Фрукты не забудь!.. А вот — свежие окуни, полчаса как из моря!.. Оливки, оливки, какие