силой настоящего, они не становились более доступными.
Яркая блузка на солнце.
Телефонное: «Анри, это ты…»
Шум, издаваемый Юлией в ванной комнате, где она чистила зубы…
В этот момент до него стали доходить обрывки музыки, обостряя его боль.
Они напоминали ему крик ангела: он дойдет до самого конца ожидания, тревоги…
Со своего лихорадочного одра слушал он долгий звук баржевой сирены, требующей открыть шлюз.
Через открытые окна видел он небольшой кусочек синего неба.
Ему вспомнился тот же самый звук, то же самое небо при входе корабля в порт Ньюхейвен. Они с Юлией смеялись на борту, видя, что доплыли до места назначения. Линия бледных скал обозначала Англию. Корабельный служащий вопил: «All passengers on deck!»2
Это радостное воспоминание еще больше раздирало его. Ему подумалось, что сегодня, и прямо с часу на час, может начаться война.
Они с Юлией уже не смогут, как он хотел, уехать в Англию.
Тогда они выпили на корабле: по большому стакану виски…
Он мечтал об уединенном доме на берегу моря. Они проводили бы в этом доме зимние ночи — слушая ветер, волны, проливные дожди — так они старели бы, пили…
Под конец мысль о войне, доводя его до крайнего состояния, стала вызьшать смех. Он больше не увидит Юлию. Юлия вернется в Швейцарию.
…а сейчас?
…ожидание, подавленность.
…в одиночестве на дне миров.
…не оставалось ничего осмысленного, само дно было без смысла.
Ждать, вожделеть?
Да нет же.
Смеяться или выпивать?
Сад, смоковница, зрелые смоквы на солнце…
Он увидел сад под грозовым небом: разметая пыль, поднимался заунывный ветер.
Он чувствовал, что распался на части.
Он ждал чего-то?
Чего, разумеется, не может быть…
Приближалась война.
Он воображал себе мир, зарывающийся в тревогу.
Бесполезно желать чего-либо еще.
Бесполезно ждать.
Все равно как ждать свидания после условленного часа, когда уже ясно, что никто не придет.
Остается только уйти.
Тревога, и нет ей конца…
Ему становилось невыносимо просто подумать об этом.
Он представил себе людей, города, веси — абстрактно — под низкими тучами войны. Мрачно, черно до слез.
Плакал он долго, догадываясь, что каждое существо отделено от всего возможного и словно затерялось в море…
Он ждал Юлию!
Больше нет сомнений: ожидание выявляет суетность своего предмета.
Тому, кто ждет подолгу, обеспечена ужасная истина: раз человек ждет, так это потому, что он сам — ожидание. Человек есть ожидание. Неизвестно чего, того, что не придет.
Присутствие Юлии было бы бальзамом.
Смягчающим рану: на какой-то миг…
Но смертельную рану.
Ожидание беспредметно, но приходит смерть.
Анри еще говорил себе:
— Я сам себя обманываю. Я хочу поехать.
Он встал. Его ноги подкосились. Он грохнулся посреди спальни.
Ему хотелось недостижимого.
Он крикнул безумным голосом:
— Юлия!
Но тихо добавил:
— Это призрак. Я один. Никакая комедия не возможна.
Без особого труда он встал, потом снова лег в постель.
— Я комедиант, — говорил он себе. — В этом нет, по-моему, ничего неподобающего. Я уже довольно поразвлекался на этой земле. Я истощен.
Он взял себя в руки:
— Завтра, через несколько дней мы с Юлией пойдем ужинать в ресторан. Куда нам нравилось ходить. Мы будем есть бифштексы под перцем, запивая их вином из Жюльенаса!3
Глава вторая
Ну конечно же, он маялся.
Тошнило беспрерывно.
Ему нужна была цель… чтобы стал твердым…
Вобрать в себя всё — землю, небо…
И всё сжать…
Чтобы извергнуть в рыдании…
Юлия?
— Мне надо было засмеяться.
— Никто не знает, что такое Юлия! Даже она сама.
И он сам, в конце концов, не знал.
Ему никогда не узнать, чего она хочет. Она утаивала от него другую связь, которая, как он однажды узнал, была до него. Сейчас, как ему было известно, любовник ждет ее в Швейцарии. Он воображал ее себе пьяной и развратной. Она исчезала, ни слова не говоря, он ждал, замирая…
Он жил ради нее: когда он думал о чем-то другом, то всегда в связи с ней. У него было только одно
