случае он лгал мне — беспричинно, для собственного удовольствия. Ибо он уже несколько месяцев знал, что скоро умрет.)
Это предложение меня смутило, и поначалу я принял его довольно сдержанно. Я должен почитать рукопись… Тогда он попросил меня не начинать, пока не останусь один. Потом он стал говорить мне о заметках Робера, помещенных в продолжение повествования. В конце книги я передаю то, что он рассказал мне при этом: я был так потрясен, что не мог уже отвечать уклончиво.
И все же публикация книги задержалась на четыре года. Прочитав рукопись, я пришел в ужас: это было грязно, комично, я никогда не читал ничего, что вызывало бы у меня подобное ощущение дурноты и беспокойства, к тому же сам Шарль расстался со мной таким способом, что я впал в нервную депрессию, был совершенно заторможен и долгое время не мог даже притронуться к странной истории Робера.
В конце дня Шарль предложил мне пойти к его жене.
Он постучал к ней в спальню: она разрешила нам войти — она сидела у туалетного столика и без особой поспешности запахнула пеньюар, надетый прямо на голое тело. Шарль не среагировал никак, а я имел неосторожность весело притвориться, что ничего не видел, — ее любезное презрение ко мне превратилось в раздражение. Мне тем более не было прощения, ибо она действительно была незабываемо красива. Я невольно производил впечатление человека, презирающего легкую жизнь, к которой не был приобщен. Боюсь даже, что я походил на человека, отклоняющего приглашение, тогда как его вовсе и не звали. Жермена была очень богата, и она вышла замуж за Шарля, зная, что с ним она сможет продолжать ту распутную жизнь, какую она и любила вести.
Мы устроились на террасе кафе. Шарль увидел какого-то знакомого, это был всклокоченный, краснолицый и нескладный человек, лицо с кулачок, в ореоле из жестких полувьющихся волос; Шарль ушел поговорить с ним за другим столиком. Я забеспокоился, что остаюсь один на один с Жерменой, но она, к счастью, сердилась на меня и болтала с официанткой.
Наконец Шарль пригласил своего приятеля к нашему столику: это был заезжий фокусник, вечером он давал представление в заднем зале кафе. Настоящий балагур, привыкший покорять сердца простых людей. Но его путаные истории очень скоро нам наскучили. Жермена, исключительно из вежливости, вступила с ним в спор. Он похвалялся, что может заставить любого человека вынуть из колоды заказанную им карту.
Я и сам сдержанно усомнился; а Жермена настаивала:
— Нет, со мной у вас не пройдет!
— С вами? — ответил он. — Приходите вечером на представление.
— Я хочу только знать, как вы это делаете.
— Нет. Наша профессия обязывает нас хранить тайну; я же сказал, что в этих фокусах нет ничего загадочного. Приходите вечером и увидите.
Я рассказал об одном бородатом молодом человеке, выступавшем в Швейцарии, — партнер протыкал шпагой насквозь его обнаженный торс. В больнице был сделан рентгеновский снимок шпаги, проходящей между ребер.
— Это невозможно, — сказал он. — Сударь, я знаю назубок все наши приемы. Я учился фокусам у… (тут он стал перечислять мне какие-то имена, состоящие из безумных звукосочетаний). К сожалению, мне не хватает реквизита. Но рентгеновский снимок — да что вы, сударь, хотел бы я посмотреть на этот снимок!
Это стало меня решительно нервировать: у меня даже пропало желание добавить, что в один прекрасный день клинок был введен неточно, и чудесный юноша погиб.
У приятеля Шарля были горящие глаза человека, которому всегда будет не хватать ста франков; его самонадеянность была пошлой, и, несмотря на свое желание похвалить его, я чувствовал раздражение.
Я встал и предложил Жермене с Шарлем пойти отужинать в ресторан.
Жермена громко смеялась, она была явно пьяна. Она выпила пять или шесть бокалов, и, когда вставала, я подумал, что ее зашатает (но она принадлежала к тому классу, который слишком преждевременно посчитали падшим).
В этот момент через площадь прошла пожилая дама в черном. Жермена, Шарль и я остановились (мы с Шарлем знали ее; тем не менее она застала нас врасплох, и мы были немного ошарашены). У нее были белые парусиновые тапочки со стоптанными задниками, какая-то изломанная походка, седоватые пряди. Несмотря на теплый вечер, казалось, что у нее коченеют пальцы. Вдруг она вся напряглась и сжалась, словно сдерживала икоту, однако нет — пошла дальше, отпустило; и в тот же миг снова схватило, но, если не присматриваться внимательно, казалось, что она все-таки медленно передвигается.
— Призрак Робера! — воскликнула Жермена.
Она произнесла это таким тоном, будто ей в голову пришла забавная идея. Робер умер два года назад. И все же такая острота оставалась недопустимой. Я подумал, что Шарль должен резко среагировать. Но меня неуместная фраза Жермены больше всего смутила по другой причине: она высказала вслух ту самую мысль, которая только что болезненно засела в моем мозгу. Не знаю, верно ли это или нет, но мне подумалось, что подобная передача мыслей предполагает некую симпатию. Однако моя сокровенная и невысказываемая мысль была выражена женщиной, которая мне не нравилась: я был неимоверно раздражен. Это странное сближение было порождено гротескной походкой фантома, который только что пересек площадь. Я представлял себе затаенную ярость Шарля, и мне показалось, что она обратится против меня: разве мне в голову не пришла, разве еще не оставалась у меня та же самая идея, из-за которой я помимо воли своей оказывался сообщником Жермены?
Я не запротестовал, я молча согласился! Розовый свет заходящего солнца придавал этой сцене под липами потусторонний вид, при этом освещении лицо дамы в черном увеличивалось, ее серые черты, ее чопорные манеры обретали какую-то небесную звериность. При виде того, как она рывками плетется через площадь, Жермена вся застыла в солнечной полосе. Ни слова не говоря, Шарль удалился, и мы растерянно ждали его перед домом, куда он вошел.
В это время из сточной канавы донеслось ужасное зловоние: Жермена уже не смеялась, ее лицо исказилось; я представил себе, какой опустившейся она будет выглядеть лет в шестьдесят. И сам я тоже неощутимо разлагался, и передо мной разлагался весь мир, как тот слуга, что после ухода хозяина отбрасывает показные манеры и плюет на пол прямо в комнате. Чувствуя себя пловцом, которого отлив относит все дальше от берега, я изнемогал от долгов, от стоптанных подошв, от растертых до боли ног. Мы с Жерменой ничего не значили в глазах друг друга, но мы догадывались о нашем общем стыде и были сломлены его тяжестью. Нас равно унижало исчезновение Шарля. Мы молча ждали и старались не смотреть друг на друга. Она могла бы сказать, или я мог бы сказать: «Куда же, черт побери, пошел Шарль?» Думаю, что нас сдерживало одно и то же сознание непристойности таких слов.
Наконец Шарль вышел из дома. Как ни в чем не бывало, вовсе не собираясь объясняться по поводу своего продолжительного отсутствия, он едва извинился сквозь зубы и по-прежнему хранил молчание, выражавшее его бессильное ожесточение. Мы шли медленно, тяжело, словно без всякой цели, останавливаясь через каждые сто шагов. Это было поистине мертвое молчание… Но сжавшиеся сердца не сближались друг с другом.
С тех пор я часто замечал, как из таких подспудных ситуаций, о которых невозможно ничего точно сказать, рождалась ненависть или разногласие. Подобно тому как летним днем воздух вдруг становится невыносимым для дыхания и хочется умереть или убежать, так и слепая враждебность тайно управляет поступками, словами или молчанием людей. В ту же ночь я прочитал рукопись Шарля, и та сцена обрела для меня еще более удручающий смысл. Меня охватывала дрожь при одном воспоминании об этой старухе и о возникшей потом тягостной атмосфере.
За столиком в ресторане я заметил, что щеки Жермены покраснели, ее усталые глаза выражали уныние. Мы оба, она и я, чувствовали одинаковое беспокойство перед Шарлем, которому притворное безразличие придавало какую-то дьявольскую непринужденность.
Я собирался сделать заказ, но Шарль почти вырвал у меня из рук меню. Я не ответил, до того я был
