реальны, чем наблюдаемые, ибо «они имеют равное положение в рамках номологической структуры» науки [Feigl, 1950, p. 50]. Однако, подчеркивает Фейгль, его эмпирический реализм не следует считать метафизическим тезисом, ибо выбор эмпирико-реалистического «каркаса» является прагматическим решением и не может быть подкреплен эмпирическими соображениями.
Если эмпирический реализм Фейгля был не таким уж значительным изменением теории языковых каркасов Карнапа, позволившим ему (Фейглю) отойти от точки зрения своего коллеги, согласно которой эмпиристам следует занимать нейтральную позицию в споре между реалистами и инструменталистами, то другой сторонник научного реализма Уилфрид Селларс подверг резкой критике лежащее в основе эмпиризма допущение о том, что фундамент знания образуют непосредственные «данные» чувственного восприятия, которые никак концептуально не обработаны и для получения которых не требуется никакого обучения. Назвав это допущение «мифом данного» (см.: [Sellars, 1956, p. 253–329]), Селларс подчеркнул концептуальный, выводной характер любого знания. Однако если концептуализация, пронизывающая обыденный опыт, служит основой «феноменальной картины мира», включающей фиктивные «объекты представлений», то научные теории дают нам «ноуменальную картину мира», составленную из истинных научных «образов». Поскольку теоретические сущности вводятся для устранения непоследовательностей в повседневном опыте и для объяснения феноменов этого опыта, истинность научных образов удостоверяется успешностью этого объяснения. В результате Селларс связывает свой научный реализм, часто определяемый как «экспланативистский», с прагматистским пониманием истины и с фаллибилистским представлением о развитии науки как о «самокорректирующемся процессе концептуальных изменений».
Идея научного реализма нашла ясное выражение и в концепции «трех миров» К. Поппера. Так,
О своей приверженности к научному реализму открыто заявил и Куайн. Признание онтологической нагруженности теоретических терминов было важной частью его натурализма и хорошо согласовывалось с его общим пониманием онтологии. Как мы видели, для Куайна существующее — это нечто постулируемое нами в целях получения концептуальной схемы, согласующейся с эмпирическими данными, и поэтому он без колебаний включает теоретические объекты, о которых говорят лучшие научные теории, в число наших онтологических обязательств. Следует, однако, заметить, что именно у Куайна, как мы увидим далее, противники научного реализма будут черпать многие свои идеи и аргументы.
Перечисление сторонников научного реализма можно продолжить и дальше: к ним относятся аргентинский физик и философ Марио Бунге, австралийские философы Дж. Смарт и Д. Армстронг, американские философы Г. Максвелл, Р. Бойд, Х. Патнэм и многие другие. Таким образом, с самого начала это направление объединяло в своих рядах и сторонников эмпиризма, и его критиков, и тех, для кого реализм был «семантическим тезисом», и тех, кого, подобно Попперу, не затронул «лингвистический поворот» и кто не считал нужным при решении онтологических вопросов обращаться к анализу языка.
В 1950-е годы увлечение научным реализмом становится поистине философской модой, но продолжается оно недолго. К началу 1960-х годов в философии науки сформировалось новое направление — так называемая историцистская школа, связанная с именами Н.Р. Хэнсона, Т. Куна, И. Лакатоса, П. Фейерабенда и др. Между представителями этого направления, стоявшими на позициях инструментализма в трактовке статуса теоретических объектов, и научными реалистами разгорелась широкая дискуссия. Наступление на научный реализм усилилось в 1970-е годы в связи с неопрагматистским «поворотом» в аналитической философии, а в 1980-е годы, когда стало набирать силу социологическое направление в философии науки, многие сочли, что против научного реализма выдвинуты настолько серьезные аргументы, что они окончательно его похоронили. Так, американский философ науки А. Файн объявил, что «реализм мертв», сославшись к тому же на то, что «последние два поколения ученых-физиков отвернулись от реализма и тем не менее вполне успешно занимаются наукой без него» [Fine, 1984, p. 83]. С этим выводом вряд ли можно согласиться. Хотя начиная с 1980-х годов ряды сторонников научного реализма среди философов науки действительно поредели, но попытки защитить и последовательно обосновать эту позицию вовсе не прекратились [139], а главное, для многих исследователей — взять, к примеру, философию сознания [140] — научный реализм остается «рабочей гипотезой».
Обратимся, однако, к вопросу о том, что же понимают под реализмом представители рассматриваемого направления. Как правило, при характеристике научного реализма отмечается, что он соединяет в себе два аспекта: онтологический и эпистемологический. Как онтологический тезис, он утверждает, что постулируемые зрелыми научными теориями объекты имеют реальное, независимое от сознания существование. Как эпистемологический тезис, он утверждает, что научные теории являются описаниями изучаемой (наблюдаемой и ненаблюдаемой) области, которые могут быть охарактеризованы как истинные или ложные. Как бы ни были велики расхождения научных реалистов в отношении онтологического тезиса (т. е. расхождения в решении таких вопросов, как: являются ли постулируемые теориями объекты элементами реальности как таковой или элементами особым образом «интерпретированного» опыта; существует ли вообще независимая от сознания реальность; что является критерием существования теоретических объектов и т. п.), однако главным пунктом их разногласий стал эпистемологический вопрос об истине. В этом нет ничего удивительного, так как без ответа на этот вопрос онтологический тезис становится просто метафизическим допущением.
Что касается истины, то научные реалисты не только подчеркивают наличие истинностного значения у теоретических утверждений, но многие из них высказываются в пользу корреспондентной теории, согласно которой предложение истинно, если оно соответствует реальному положению дел или факту. По их мнению, без понятия истины невозможно понять сущность науки, структуру, динамику развития и цель научной деятельности. Вместе с тем научные реалисты отмечают, что наука не может обладать полной и окончательной истиной; такая истина — лишь идеал, к которому наука будет постоянно стремиться, обладая на каждом этапе «приблизительно» или «относительно» истинными теориями. «Центральное ядро науки наших дней, — пишет Смарт, — находится где-то вблизи истины. Историческое явление смены теорий не должно ослеплять нас до такой степени, чтобы мы не могли признать, что огромная совокупность научных представлений, скорее всего, никогда не будет отброшена, например, что вода содержит атомы водорода (или атомы одного из его изотопов) и кислорода, что прозрачность стекла частично обусловлена его некристаллической структурой, что свет — это электромагнитное явление, что гравитационное поле вблизи массивного тела приблизительно выражается обратно-квадратичным законом, что звезды образуют галактики, что некоторые известняки когда-то были материалом, из которого состояли панцири морских животных и т. п.» [Smart, 1987, p. 181] [141]. Безусловно, понятие приближения к истине является довольно расплывчатым, поэтому, чтобы придать ему более точный смысл, многие научные реалисты стремятся развить и усовершенствовать попперовскую идею правдоподобия.
Большинство научных реалистов считают определение истины Тарского наиболее адекватной экспликацией интуитивной идеи, выраженной в корреспондентной теории истины, однако философская нейтральность этого определения внушает некоторым из них необходимость дополнить его