эксперименты и объемистые книги, и именно грубостью своей и объемами. Снижение налогов при Кеннеди стало пиком престижа кейнсианцев; инфляция 1970-х годов низвергла их с пьедестала, оставив там на время монетаристов. Важным прорывом стала большая книга Фридмена и Шварц «Монетарная история Соединенных Штатов, 1867–1960». Там устанавливалась корреляция между деньгами и денежным доходом, которую кейнсианцы не могли отрицать. Значимость этой корреляции, однако, зависела от предположения, что деньги определяют цены и что денежная масса контролируется денежными властями (например, в 1929–1933 гг.), несмотря на открытость американской экономики на рынке как товаров, так и самих денег. Тем не менее впечатляли в этих дискуссиях сами изящные и глубокие аргументы, сколь бы мало ни относилось большинство из них к главной проблеме.[461]
Другими словами, если бы модернистская методология последовательно применялась к экономической теории, развитие последней скорее всего остановилось бы. Какие эмпирические аномалии вдохновили развитие новой экономики труда или новой экономической истории? Никакие: было лишь осознано, что логика экономической науки не исчерпывала своих возможностей в традиционных границах. Какие наблюдаемые факты оправдывают интеллектуальные инвестиции в разработку общей теории равновесия начиная с 1950-х годов? Что бы ни говорило большинство модернистских теоретиков – никакие; но что из этого? Может ли применение экономической теории в области права опираться целиком на объективные факты? Нет; но зачем ограничивать простор для понимания? И так далее. Принимая модернизм в качестве экономической методологии, мы ничего не выигрываем и многое теряем.
Само существо дела носит экономический характер. Чтобы протестировать экономическую теорию, как указывает Роналд Коуз, хотя бы некоторые экономисты должны серьезно заняться и озаботиться этим. Но им есть дело лишь тогда, когда такое мнение разделяют другие исследователи – они, их соратники или значимая группа оппонентов. Спрос на тестирование возникает лишь тогда, когда многие уверены в его необходимости. К счастью, «экономисты, или по крайней мере значительное их число, прежде чем принять некие убеждения, не ждут проверки того, точны ли прогнозы той или иной теории»; такое ожидание в подлинно модернистском стиле «парализовало бы научную деятельность»,[462] потому что ни у кого не было бы стимулов выбирать одну из бесконечного числа гипотез для тестирования. Даже количественные исследования, по его мнению, во многом основаны на аргументах, не имеющих количественного характера, а призванных обосновать убеждения, и он одобрительно цитирует замечание Т. С. Куна: «путь от научного закона к научному измерению едва ли можно пройти в обратном направлении».[463] Законы появляются из риторики традиции или интроспекции, и как в физике, так и в экономике «количественные исследования... – это изыскания, проводящиеся при помощи теории», [464] поиск цифр, способных специфицировать теорию, в которой уже уверены, но на других основаниях[465] (обсуждение см. с. 278–279 наст. изд.). Модернизм непрактичен.
Сложно воспринимать такие претензии всерьез. Эйнштейн заметил, что «кто бы ни решил заделаться судьей Истины и Знания, он потерпит крушение, ибо будет высмеян богами».[466] Модернизм выносит научное знание на суд червонной королевы («Нормативный аргумент, – говорит она, – отрубить ему голову![467] »), и боги весело смеются. Любая методология, которая устанавливает законы и ограничения, будет точно такой же, причем с самыми благородными намерениями. Экономисты любят напоминать в таких случаях, что благие намерения могут вести к плохим последствиям. Методолог мнит себя судьей практика, хотя по-настоящему дело его в другом – быть анархистом, противостоять косности и претенциозности правил. A.A. Ричардс применил эту идею к теории метафоры: «Ее дело – не заменять практику и не учить нас тому, как делать то, что мы делать не умеем, а защищать наш естественный навык от вмешательств ненужных и плоских мнении о нем».[468]
Плоскость модернистской методологии, как и любой другой методологии, сводимой к строгим предписаниям, – это плохо; но еще хуже, что ей позволяют вмешиваться в практику. В работах по экономической методологии обычно ругают экономистов за то, что они не дают вмешиваться еще больше. Полезная книга Марка Блауга, где подытоживается состояние экономической методологии на 1980 г. «Методология экономической науки, или Как экономисты объясняют», – недавний наглядный пример. Ее лучше было бы озаглавить: «Как объяснял молодой Карл Поппер», поскольку в ней вновь и вновь критикуется экономико-теоретическая аргументация, не соответствующая правилам, которые сформулировал Поппер в «Логике и росте научного знания» в 1934 г. Введение у Блауга – одно из лучших в методологии экономической науки: «Экономисты рано осознали необходимость отстаивать «верные» принципы рассуждения в своей дисциплине, и хотя их реальные исследования могли быть весьма далеки от того, что проповедовалось, эти проповеди достойны рассмотрения сами по себе»40. Такие слова легко выходят из-под пера модерниста. Но зачем вообще рассматривать проповеди, не относящиеся к практике? Почему экономисты должны абстрактно отстаивать свои принципы рассуждения, и перед каким судом? Когда у нас есть методология – будь то методология логического позитивизма, Поппера, австрийцев или марксистов, – она, казалось бы, должна дать ответ на вопрос «Почему?», но обычно не дает. Из современной философии науки и просто из здравого смысла следует, что и не может. Резюме Блауга откровенно прескриптивно, и экономическая риторика прямо заимствуется из философии:
Методология, однако, способна дать критерии принятия или отказа от исследовательских программ, устанавливая стандарты, помогающие отделять зерна от плевел... Самый последний вопрос, который мы можем и должны задать в связи с оценкой любой исследовательской программы – это вопрос, впервые поставленный Поппером: какие события заставили бы нас отказаться от этой программы? Программа, не способная ответить на данный вопрос, не удовлетворяет высоким стандартам научного знания.[469]
Это звучит возвышенно, но боги Эйнштейна покатываются со смеху. Почему сомнительный эпистемологический принцип должен стать проверкой для практики, тем более решающей проверкой? И не делается ли наука по большей части вдали от этих решающих моментов?
Всякого прельстило бы видение науки, предложенное Поппером и его последователями, – науки как исследования, корректирующего само себя и граничащего с диалектикой, в остальном столь чуждой традициям аналитической философии. Если экономист непреклонно отказывается воспринимать критику и отдавать должное эмпирическим данным, то это недостойно ученого, более того – малодушно, хотя такая практика распространена как в модернистских, так и в иных кругах. Вот что можно вынести из идеи фальсификации с помощью данных. И проблемы, и проповеди модернистов начинаются со слова «данные». Должны ли все они быть «объективными», «экспериментальными», «позитивными», «наблюдаемыми»? Могут ли они быть таковыми? В книге «Открытое общество и его враги» (1945) Поппер закрывает двери своего общества для психоаналитиков и марксистов, полагая, что они не соответствуют преобладающим в этом обществе модернистским представлениям о подтверждении теории реальными данными. Ему пришлось бы закрыть двери и перед физиками начиная с Галилео Галилея и заканчивая чародеями теории элементарных частиц. Нелегал-экономист,[470] естественно, будет депортирован из такого интеллектуально открытого общества на первом попавшемся грузовике.
