(«Успехи, которые демонстрировали британские бизнесмены в конце XIX в., по сравнению с американскими и немецкими были весьма скромны») подразумевает тестирование наблюдения О («Показатели совокупной факторной производительности в черной металлургии и сталелитейной промышленности свидетельствуют о большом разрыве между британскими и иностранными сталелитейщиками»); гипотеза подразумевает тестирование, но не сама по себе, а лишь при добавлении вспомогательных гипотез ??, ?2 и т. д., благодаря которым можно будет осуществить измерение («Теория предельной производительности применима к Великобритании 1870– 1913 гг.», «Британская сталелитейная промышленность не подвергалась влиянию скрытых факторов, которые могли компенсировать плохое управление бизнесом», и т. п.). Тогда, естественно, не-О влечет за собой не-Н – или не-Н1, не-Н2, или любое количество отказов от предпосылок, не значимых для основной исследуемой гипотезы. Последняя в этом случае не подвержена воздействию решающего теста благодаря вспомогательным гипотезам, которые необходимы, чтобы подвергнуть ее тестированию. Это не просто некая возможность, здесь заложена суть большинства научных разногласий: «Ваш эксперимент не был должным образом проконтролирован»; «Вы не решили задачу идентификации»; «Вы использовали равновесную (конкурентную, состоящую из единственного уравнения) модель, тогда как следовало применить неравновесную (монополистическую, состоящую из 500 уравнений)». Даже если одну из рассматриваемых гипотез удастся изолировать от остальных, вероятностная природа гипотез, особенно в экономической теории, делает решающий эксперимент ничего не решающим: случайность остается неизменной альтернативой, Нn-й гипотезой, разрушающей здание фальсификационизма.
Предсказание в экономической теории невозможно. Общепринятое мнение, согласно которому предсказание – определяющая черта настоящей науки – присуще и экономической теории, также вызывает сомнение. Например, общим местом для философов и историков науки является то, что одна из наиболее успешных научных теорий, теория эволюции, не содержит прогнозов в обычном понимании и, следовательно, нефальсифицируема через прогноз. Дарвин при создании своей теории вдохновлялся классической экономической наукой (прогнозы которой, как оказалось, в большинстве случаев ошибочны) – по меньшей мере это наводит на мысли о том, что, рассматривая предсказание как критерий полезности экономической теории, мы поступаем несколько странно. По-видимому, не понимая всей нелепости сказанного, Фридмен процитировал Алчиана, вспомнившего об этой взаимосвязи[455] в своем наиболее значимом произведении о метафизике прогнозирования («листья на деревьях расположены таким образом, как будто каждый лист целенаправленно стремится максимизировать количество получаемого им солнечного света»).
В любом случае, предсказывать экономическое будущее, как сказал Людвиг фон Мизес, – «за пределами возможностей смертного человека».[456] За пределы возможностей прогнозы выносит та самая экономическая наука, которую он использует. Когда экономист крупного банка предсказывает снижение процентных ставок после новогодних праздников и при этом незадолго до своего прогноза не инвестировал свое богатство в маржинальные займы, обеспеченные облигациями, хеджированные и надежно застрахованные от колебаний, тогда его поведение либо нерационально, либо он обманывает сам себя. Если ему известна ожидаемая ценность будущего, он по каким-то причинам выбирает не бесконечное богатство, которое такое фаустовское знание может принести, а хочет вместо этого растратить этот шанс, предав свое знание огласке. Если же он на самом деле не знает, то тогда он не встает перед этим выбором. Но тогда он, вероятно, не имеет права рассуждать так, словно он все знает. Предикционизм нельзя оправдать, ссылаясь на то, что экономист из крупного банка делает только условные прогнозы. Такие прогнозы продаются по своей стоимости только на падающем рынке (soft market): если бы море исчезло, то ускорение камня, падающего с уровня моря до морского дна, было бы 32,17 футов в секунду в квадрате (9,811 м/с2). У серьезного прогноза серьезные граничные условия. Если это действительно так, то опять возникает «американский вопрос»: если ты такой умный, то почему ты такой бедный? В пределе (потому что именно в этой области применяется экономическая теория) и в среднем (потому что некоторые люди более удачливы) вся отрасль производства экономических прогнозов, включающая университеты, получает лишь нормальную прибыль.
Модернизм сам по себе невозможен и не соблюдается. Однако самая разрушительная критика модернистской методологии среди этих мелких упреков состоит в том, что если принимать ее всерьез, то она в своей узости сводится к абсурду. Вновь рассмотрим путь к модернистскому знанию от предикционизма через изречение Кельвина к гильотине Юма. Если бы экономисты (или физики) ограничивались экономическими (или физическими) утверждениями, буквально соответствующими этому пути, то им было бы нечего сказать. Скептицизм Декарта или Юма слишком губителен в качестве стандарта для убеждений реальных людей. Как сказал химик и философ Майкл Поланьи, методология модернизма исходит из «утопических требований к условиям осмысленности предложений, выполняя которые мы обрекли бы себя на добровольное слабоумие».[457] Модернизм обещает знание, свободное от сомнений, метафизики, морали и личных убеждений; результат его работы – переименованные в Научный Метод метафизика, мораль и личные убеждения ученого, в особенности ученого-экономиста. Модернизм не может и не должен давать обещанного. Научное знание ничем не отличается от любого другого личностного знания.[458] Попытки целиком изменить, а не просто улучшить это знание ведут к смерти науки.
Другими словами, буквальное применение модернистской методологии не способствует созданию пригодной для использования экономической науки. Лучше всех это доказывает история. В своем труде «Против метода» (1975) Пол Фейерабенд использует интерпретацию истории Галилея, критикуя притязания нормативной методологии в физике; точно так же можно рассуждать и применительно к экономической теории. Фейерабенд утверждает, что если бы современники Галилея применяли модернистские критерии убедительности, то дело Галилея было бы проиграно. Заявка на грант с предложением использовать нелогичные предпосылки о том, что земная оптика применяется и для небесной сферы, предположить, что приливы – это перемещение воды по поверхности вращающейся земли, и показать – следуя какой-то диковинной аналогии, – со ссылкой на расплывчатые изображения предполагаемых спутников Юпитера, что планеты так же двигаются вокруг солнца, как и луны вокруг Юпитера, – эта заявка не выдержала бы и первого этапа рецензирования в Национальном научном фонде в 1632 г., если бы он (в отличие от нас) был связан модернистской идеологией. Это рассуждение можно обобщить и на многие другие эпизоды из истории физики: наблюдаемые аномалии в экспериментах, тестирующих теории Эйнштейна, игнорировались многие годы, а впоследствии были объявлены ошибками измерения после того, как теории были приняты, приняты на основании «разума сути дела», как любил говорить Эйнштейн.[459]
Историки биологической науки открывают все новые и новые факты подтасовки статистических результатов, чтобы они удовлетворяли модернистским канонам эмпирической достоверности: от Пастера и Менделя до современности. Измерение IQ с самого начала было скандальным самообманом и наглым мошенничеством во имя научного метода.[460] Модернизм, вероятно, не подходит и для описания сложных взаимосвязей в биологии и психологии: стремление получить данные, возникающие только в результате самых простых физических экспериментов, может не соответствовать передовой практике этих наук. Едва ли это соответствует и практике экономической науки. Если бы действовало законодательство в духе рекомендованного модернизмом научного метода, то кейнсианская революция в экономической теории – хороша она или плоха – не случилась бы. Кейнсианские идеи не были сформулированы в виде статистических утверждений до начала 1950-х годов, спустя долгое время после того, как многие молодые экономисты поверили в их истинность. К началу 1960-х годов ловушки ликвидности и модели акселератора инвестиций, несмотря на неудачное статистическое обоснование, уже преподавались на первом году обучения студентам-экономистам как общепринятая научная практика. Модернистская методология ликвидировала бы все это еще в 1936 г.: где объективные, статистические, проверенные данные?
Триумфом модернистской методологии не стала и монетаристская контрреволюция, несмотря на то что методология эта стала к 1960-м годам так популярна среди экономистов, особенно среди приверженцев монетаризма, что все споры проходили именно в ее терминах. На самом деле верх взяли грубые
