терпимости. Мы ничего не добьемся, потому что методология более не описывает ту науку, для которой она создавалась, например физику или математику; потому что физика и математика в любом случае непригодный образец для экономической науки; потому что многие философы сами уже не считают методологию убедительной; потому что если бы методология и в самом деле применялась, экономическая теория остановилась бы в своем развитии; и, самое важное, потому что в экономической теории, как и в любой сфере знания, стандарты рассуждения и доказательства должны задаваться изнутри, а не приниматься по указу королей-философов. Тогда и рассуждения будут настоящими.
Все эти соображения, которые ниже будут обсуждаться более подробно, фактически сводятся к призыву исследовать риторику экономической теории. Под «риторикой» понимается не вербальная игра в наперстки – «пустая риторика» или «всего лишь риторика» (хотя форма также нетривиальна: пренебрежительное отношение к форме свидетельствует о том, что мы не открыты по отношению к разнообразию аргументации). В книге «Современная догма и риторика согласия» Уэйн Бут дает множество полезных дефиниций. Риторика – это «искусство исследования того, каковы, согласно представлениям людей, должны быть их взгляды, а не доказательства истинности чего-либо в соответствии с некими абстрактными методами»; это «искусство обнаружения веских оснований, отыскивания того, что действительно позволяет прийти к согласию, поскольку всякого разумного человека нужно убедить»; это «тщательное взвешивание более-менее веских оснований для более-менее вероятных или правдоподобных выводов – нигде не достигающее чрезмерной достоверности, но более удачное, чем то, к чему мы пришли бы случайно или под воздействием бездумных импульсов»; это «искусство обнаружения допустимых убеждений (beliefs) и их улучшения в совместном дискурсе»; ее цель не должна состоять в том, чтобы «заговорить кого-то и тем самым заставить его принять какие-то заранее данные суждения; она скорее призвана вовлечь в совместное исследование».[430] Она есть то, во что экономисты, как и другие дельцы, занятые идеями, в любом случае вовлечены: как говорит Бут в другом месте, «мы верим в процесс взаимного убеждения как в образ жизни; мы живем от конференции до конференции».[431] Риторика есть изучение мысли в беседе.
Само слово «риторика» несомненно препятствует пониманию сути дела, поскольку в обыденной речи оно чрезвычайно обесценилось. Если бы «прагматизм» и «анархизм» уже не пострадали, будучи не в силах держаться в стороне от неуместных ассоциаций с требованием практических результатов или с бомбами, то более подходящим названием было бы «Концепция истины в экономической теории в свете прагматизма» или «Основы анархической теории познания в экономической науке». [432] Но противники изощренного прагматизма и мягкого анархизма, как и честной риторики, уже использовали свое оружие. Результаты отбивают у наблюдателя охоту удовлетворить возникшее любопытство и узнать, есть ли альтернативы принуждению в философии, политике или методе. Названия, подобные таким: «Как экономисты объясняют»[433] или «Почему методология – это дурно», возможно, были бы умереннее и убедительнее.[434] Тем не менее «риторика» – одно из многих прекрасных древних слов, точный смысл которого следовало бы лучше знать экономистам и счетчикам.
Риторика, о которой здесь говорится, – это древняя риторика Аристотеля, Цицерона и Квинтилиана, возрожденная в эпоху Ренессанса, распятая картезианской догмой о том, что только неоспоримое может быть истинным; риторика, восставшая из мертвых на третий век после Декарта. Вера, основанная на этих чудесах, в литературе получила название «Новая риторика», обновленная в 1930-1940-х годах силами A.A. Ричардса в Британии и К. Берка в Соединенных Штатах.[435] В философии Джон Дьюи и Людвиг Витгенштейн уже начали критиковать Декартову программу – выстроить верование на основе скептицизма. Не так давно философы, среди которых были Карл Поппер, Томас Кун и Имре Лакатос, опровергли позитивистскую предпосылку о том, что прогресс в науке действительно подчиняется скептическим Декартовым правилам метода. Литературные, эпистемологические и методологические направления еще не сложились в одну картину, но они связаны друг с другом. Накануне картезианской революции французский философ и реформатор Пьер Раме (Рамус) завершил (ок. 1550) средневековую традицию низводить риторику до красноречия, оставляя логику на попечение разума. В книгах, которые Декарт читал в детстве, вероятностные рассуждения были, таким образом, впервые полностью подчинены неоспоримым рассуждениям. Такая реорганизация свободных искусств, враждебная классической риторике, прекрасно соответствовала картезианской программе по построению знания на основе принципов философии и математики – программе, привлекавшей все новых последователей на протяжении следующих трех столетий. Декартова программа потерпела поражение, но за это время сдала свои позиции и техника правдоподобных, вероятностных рассуждений. По словам Р. Рорти, который следует за Дьюи, поиск первооснов знания у Декарта, Локка, Юма, Канта, Рассела и Карнапа представлял собой триумф «поиска достоверности над поиском мудрости».[436] Для того чтобы восстановить правильное понимание риторики, необходимо воссоздать более широкое и мудрое мышление.
Сегодня на сужение аргументативных средств в картезианской программе реагируют многие и повсеместно. Ключевые фигуры – это и профессиональные философы (Стивен Тулмин, Пол Фейерабенд, Ричард Рорти), и представители разнообразных наук, ставшие философами – химики (Майкл Поланьи), правоведы (Хаим Перельман), литературоведы (Уэйн Бут). О том, насколько широко распространилась идея, что аргумент – это нечто большее, чем силлогизм, можно судить по прекрасной его трактовке в сфере, казалось бы, совсем неподходящей – Гленн Уэбстер, Ада Джейкокс и Беверли Болдуин описали это в своей работе «Теория ухода за больными и призрак расхожих мнений».[437] Однако экономической теории этот процесс не коснулся. Австрийцы, институционалисты, марксисты уже без малого 100 лет критиковали отдельные элементы позитивизма, положенного в основу экономического знания. Но с удвоенным рвением экономисты хватались за другие элементы и выражали свои остающиеся сомнения так, словно пытались сделать их абсолютно непонятными для всех, кроме себя. Они сужали предмет исследования не хуже радикальных позитивистов, но по-своему, так, отрицание эконометрики, например, было бы оправданным, только если бы ее наивные притязания принимались всерьез. Что касается остального, то экономисты позволили философским писакам, сочинявшим несколько лет назад,[438] формировать их официальное мнение о том, что есть хорошее доказательное рассуждение.
У экономистов бытуют два различных мнения относительно дискурса: официальное и неофициальное, эксплицитное и имплицитное. Официальная риторика, которой они придерживаются из общих соображений и в методологических размышлениях, провозглашает их учеными в современном понимании этого слова. Кредо Научного Метода, который оппоненты с издевкой именуют «расхожее мнение» (received view), – это сплав логического позитивизма, бихевиоризма, операционализма и гипотетико-дедуктивной модели науки. Главная идея в том, что все надежное знание было выстроено по модели понимания некоторых элементов физики XIX – начала XX в. Чтобы ярче отразить масштабы проникновения этих идей в современное мышление, причем далеко за пределы научного мира, его лучше всего обозначить просто как «модернизм», иными словами, представление (как выражается У. Бут), согласно которому мы знаем только то, в чем не можем усомниться, и не можем по-настоящему знать то, с чем мы способны лишь согласиться.
Вот некоторые наставления модернизма:
1. Прогнозирование (и контроль) – это цель науки.
2. Только наблюдаемые следствия (или прогнозы), получаемые исходя из теории, влияют на ее истинность.
3. Наблюдаемость подразумевает объективные, воспроизводимые эксперименты.
4. Если (и только если) эмпирическое следствие из теории оказывается ложным, теория считается ложной.
5. Нужно ценить объективную реальность; субъективные «наблюдения» (интроспекция) не являются научным знанием.
6. Изречение лорда Кельвина: «Если Вы не в состоянии выразить Ваши знания о предмете в числах, значит, знания эти скудны и неудовлетворительны».[439]
