Истоки: социокультурная среда экономической деятельности и экономического познания

масса, потенциально творческий субъект, которого поэт-«аукционист» пытается своими призывами «заклясть» к становлению. В ритуале (символического) аукциона Уитмену видится именно такая возможность: «прорастание» индивидуального творческого импульса в поле (как мы бы сейчас сказали) «массовой коммуникации», а «низкой» практики чисто экономического обмена – в культурное измерение.

Использование «аукционной» метафоры в отношении искусства само по себе может рассматриваться как индикатор важнейшего сдвига в его самосознании. В фокусе внимания размещается не эстетический объект как таковой, а процесс и опыт его восприятия, взаимодействия с ним, чреватый и риском унижения, и возможностью возвышения, умножения ценности. Не удивительно, что в модернистской традиции начала XX в. в ходу оказывается двоякий жест: гордое ? la Dickinson отчуждение от широкой аудитории и признание радикальной, хотя и не буквально понимаемой от нее зависимости ? la Whitman.

Уоллес Стивенс (1879–1955), поэт-философ и страховой агент, всю жизнь совмещал эти два призвания. Хрестоматийной стала его лирическая миниатюра «Случай с банкой» (1923), описывающая своего рода перформанс – акт выставления, «постановления» банки на некоем холме в штате Теннесси. И что происходит при этом? Чудным образом «взлохмаченная глухомань» организуется вокруг чужеродного для нее искусственного объекта. Речь, между прочим, идет именно о банке, фабричной, стандартной, – считается, что поэт имел в виду конкретный сорт банок под названием «Dominion Wide Mouth Special», производившихся в Канаде с 1913 г. и широко представленных в 1920-х годах на североамериканском рынке. Слово «dominion» (власть) в третьей строфе одновременно является частью фразеологического оборота (It took dominion) и возможной косвенной отсылкой к бренду. Что тем более уместно, ибо природа бренда как раз и связана с его функционированием в качестве знака-обещания, символизирующего не столько конкретные свойства товара, сколько его успех, прошлое и будущее торжество. В данном случае в отсутствие свойств (что такое банка? наружная оболочка, прозрачная форма, пустая тара), внешних украшений и даже цвета (gray and bare) банка тем не менее становится фокусом властной фасцинации: пересиливает, организует первозданную энергию природного окружения, которая начинает играть ее, как свита короля, создавая «из ничего» почти бесконечную ценность. Исходно бросовый предмет предстает неожиданно величественным, возвышенным (tall... of a port), бесконечно важным: то ли это еще всего лишь банка? То ли уже мировая ось?

Anecdote of the Jar

I placed ajar in Tennessee.
And round it was, upon a hill.
It made the slovenly wilderness
Surround that hill.

The wilderness rose up to it.
And sprawled around, no longer wild.
The jar was round upon the ground
And tall and of a port in air.

It took dominion every where.
The jar was gray and bare.
It did not give of bird or bush.
Like nothing else in Tennessee.

Случай с банкой
Я банку водрузил на холм
В прекрасном штате Теннесси.
И стал округой дикий край
Вокруг ее оси.

Взлохмаченная глухомань
К ней, как на брюхе, подползла.
Она брала не красотой.
А только круглотой брала.

Не заключая ничего
В себе – ни птицы, ни куста.
Она царила надо всем.
Что было в штате Теннесси.

(перевод Г. Кружкова)

Банка Стивенса напоминает, конечно, современные ей редимейды М. Дюшана – бытовые вещи вроде велосипедного колеса, сушилки для бутылок или унитаза, которые в новом контексте восприятия (выставочном зале) обращаются для зрителей в произведения искусства. Но в данном случае подчеркнуто нет ни музейного, ни выставочного зала, есть вполне безыскусный, даже стандартный предмет и безмерность неряшливой, вульгарной «пустыни». Мы прекрасно понимаем поэтому, что причина происходящего и не в банке, и не в какой-либо институциональной гарантии ее ценности, а в ничем не гарантированном усилии воображения. В центр мира поставлено по-настоящему индивидуальное Я, авторское, лирическое и на равных правах с ним – читательское: субъект, придающий стандартной вещи новые место, роль и ценность. Творческий потребитель здесь утверждает себя как культурный герой – ближайшее подобие несуществующего демиурга. «Поэт в наши дни, – писал Стивенс, – обитает, как и прежде, в башне из слоновой кости, но очень ценит и открывающийся оттуда роскошный вид на общественную свалку и рекламные щиты, прославляющие кетчуп Снайдера, мыло Айвори и автомобиль Шевроле».[428]

Дальнейшее развитие обозначенной логики просматривается ясно: постмодернистская деэстетизация и реэстетизация медийной среды, релятивизация эстетической ценности, распространение «новой чувствительности». Эстетическое все активнее проявляет себя за пределами искусства – в рекламе, моде, политической пропаганде и т. д., но обсуждение проблематики эстетического продолжается по большей части в терминах его предполагаемой автономии. В отношении «искусственности» искусства, «литературности» литературы заявляются позиции «за» или «против», но спор давно приобрел инерционный характер и участников никуда не продвигает. Тезис, восходящий к романтическому «эстетизму» (но ни в коей мере не исчерпывающий, как мы видели, романтические подходы к эстетическому), не поддерживается современной культурной реальностью. Стало быть, и термины, направленность дискуссии нуждаются в обновлении.

© Бенедиктова Т.Д., 2011

Дирдра H. Макклоски. Риторика экономической теории[429]

Экономисты не ведут свои научные изыскания в соответствии с законами, описанными в их методологических программах. И это хорошо. Если бы они следовали этим законам, то ничего не было бы сказано о таких, например, вещах, как человеческий капитал, закон спроса, случайные блуждания вдоль по Уолл-стрит, эластичность спроса на бензин, и о других, так часто ими обсуждаемых. Экономисты многословны – поэтому многие официально признанные методологические стратегии, очевидно, не способны стать общим основанием, исходя из которого можно судить об убедительности положений науки.

На самом деле экономисты полемизируют (и должны полемизировать) на более широком поле. Их подлинная, повседневная риторика, то, как они рассуждают про себя и вслух на семинарах, расходится с официальной риторикой. Экономисты должны осознаннее относиться к собственной риторике, чтобы лучше понимать, почему они соглашаются друг с другом или расходятся во мнениях, тогда им будет сложнее отвергать противоположную точку зрения исключительно из методологических соображений. Философию как набор узких правил аргументации в научной полемике следует оставить в стороне, об этом говорят даже многие философы в течение последних 50 лет.

Конечно, содержание экономической теории вряд ли существенно изменится, когда экономисты поймут, что король-то на самом деле голый. Это ведь все тот же король, вне зависимости от того, одет он или раздет, и с философской точки зрения он находится в добром здравии, несмотря на обман со стороны портных. Тем не менее накал страстей значительно спадет, если экономисты осознают, на чем они основываются в своих спорах. Они утверждают, что в своей аргументации исходят из определенного и весьма ограниченного спектра методов статистического вывода, из позитивной экономической теории, операционализма, бихевиоризма и других позитивистских идей, которые с энтузиазмом воспринимались в 1930-х и 1940-х годах. Они уверены, что лишь это может служить основанием науки. Но на самом деле в ходе своей научной работы они полемизируют об уместности экономических метафор, об адекватности исторических примеров, об убедительности интроспекции, власти авторитета, очаровании симметрии, нравственных притязаниях. В примитивном позитивизме эти темы заклеймили бы как «бессмысленные», «ненаучные» или назвали бы их попросту «делом вкуса». Но даже позитивисты в действительности ведут себя так, что эти вопросы как будто можно обсуждать. На самом деле больше всего новых тем в науке, и особенно в экономике, возникают именно из этого обсуждения. Нельзя ничего добиться, бессмысленно цепляясь за Научный Метод или за любую другую методологию, за все, кроме честности, ясности и