Антония бросила машинальный взгляд на пустырь. И тут она увидела такое… В первое мгновение ей показалось, что это вернулся учитель Горацио. Но он не шел, а летел по воздуху! И вид у него был пугающий: ртутно-зеленый. Приблизившись, он опустился на землю и улыбнулся. По его лицу, золотым очочкам и одежде не спеша ползли сверху вниз горизонтальные ртутные и зеленые полосы. Как помехи на экране цветного телевизора.
– Здрав-ствуй-те, – сердечно проговорил он.
Зубы у него тоже отливали ртутью и зеленью. Он протянул Антонии руку. Немного подержав ее перед собой, спрятал за спину и сказал:
– Где наш, скажите.
Несмотря на сердечность тона, его слова наполнили Антонию необъяснимым ужасом. Может, все дело в манере, в какой они были произнесены, – нарочито сердечной, слишком уж сердечной, чтобы быть искренней, – или в неподвижной, словно приклеенной к лицу улыбке? И вдруг Антония почувствовала, как кто-то грубо и бесцеремонно вторгся в ее сознание, залез в память и копается там, брезгливо перебирая воспоминания и отбрасывая ненужные в сторону. Это было так же унизительно, как если бы копались в ее белье. Потом чужое присутствие в голове исчезло, так же внезапно, как и появилось.
– Спа-си-бо, – еще более сердечным, почти отеческим голосом проговорил Горацио. Он посмотрел в дом через плечо Антонии и вдруг произнес: – Да-вид. – И повторил быстрее: – Давид. – И опять с расстановкой: – Да-вид. – Как если бы пробовал это слово на вкус.
Антонии хотелось крикнуть: «Нет! Только не Карамелька!» Но вместо этого из перехваченного невидимой рукой горла вырвалось бульканье. И воздух… Воздух вдруг стал густым и вязким, как патока, – ни двинуться, ни пошевелить пальцем.
Горацио расплылся в улыбке.
– Мы не хотим причинить Давиду (Да-ви-ду) зла, – сказал он. Глаза у него были ртутные. – Мы хотим причинить только добро. Ему и себе. Где наш, скажите.
И снова кто-то бесцеремонный принялся настойчиво и дотошно копаться в ее памяти. Закончив досмотр, Горацио вежливо, хотя и несколько монотонно, проговорил:
– Спасибо. Теперь мы знаем. Наш в этом доме. Он забыл, что он наш. Мы должны посовещаться. – И тут же, без малейшей паузы: – Мы посовещались. Мы не можем покинуть Землю без нашего. Но мы можем спасти Давида.
И тут голос вернулся к Антонии – она снова обрела дар речи.
– Не надо! Его не надо спасать! С ним и так все прекрасно!
По глазам Горацио пробежала зеленая полоса.
– С ним не все прекрасно, – сказал он. – Его функции нарушены. Вы не видите. Почему?
Он наклонился к Антонии и почти шепотом, словно доверяя ей величайшую тайну, проговорил:
– Вы не такие, как мы. Совсем не такие. Если не понимаете, скажите.
– Я не понимаю! – с отчаянием выкрикнула Антония.
Горацио улыбнулся.
– Мы объясним, – снисходительно сказал он. – Вы ограничены. У вас нет того, что есть у нас. Мы видим время. Наследуем память родителя. Делаем бесплодное плодным. Мы вкусно пахнем. И мы кувыркаемся. Кувыр-ка-ем-ся, – с сомнением повторил он. Потом сказал решительно: – Мы другие. Внутри. Снаружи мы такие, как вы. Мы можем: любить, плакать, смеяться. Снаружи. Да. Теперь скажите, если не понимаете.
Антония молчала. Горацио терпеливо ждал. Так и не дождавшись ответа, он сказал:
– Давид слишком долго пробыл внутри. Он не развивался, как должен был. Он изменился. Может погибнуть, если не снять. С ним совсем не все прекрасно.
Антония с трудом выговорила:
– Но если вы… если вы снимете… то, что снаружи… что будет с Давидом?
– Он изменится, – просто сказал Горацио. – Станет другим. Станет таким, каким должен быть. Как мы.
– Будет ли он любить, плакать, смеяться?
– Нет.
– Будет ли он хотя бы иногда грустить по дому?
– Нет. Он будет кувыркаться. Кувыр-кать-ся.
– А меня? Будет он помнить меня?
Горацио смотрел слепыми ртутными глазами и сердечно улыбался.
– Скорее, – поторопил он. – Решайте скорее. Через час вы должны решить. Через час. Иначе он умрет.
4
– Задняя дверь не отпирается, – сообщил Педро, появляясь в коридоре. – Я уж и ножом пробовал, и ломиком… Бесполезно!
– И потолочное оконце, – отозвалась из туалета Розалия. – Дева Мария, ну и мрак там! Будто Конец Света!
– А как насчет подпольного лаза? – крикнул Педро.
– Глухо. – Рубен вышел из кухни, сдирая с себя густую паутину. В руках у него была полная бутылка виски. – Можно подумать, люк землей завалило…
– Превосходно! – истерично расхохотался Папа Артур. – Мы в ловушке. Они обложили нас по полной! – Он сделал винт пальцами, и Рубен с готовностью расплескал по стаканам. – Может, попробовать разобрать крышу, а?
И тут Давид подал голос. Он сидел с девочками перед телевизором. На экране беззвучно скакал Элвис Пресли. Телевизор был обесточен, но работал. Почему-то это никому не казалось странным.
– Не получится, мистер Ковач, – сказал Давид. – Они никого не выпустят.
– А ты почем знаешь, малой? – накинулся на него Папа Артур.
– Они мне сказали.
– Когда это?
– Только что.
– Как они могли тебе что-то сказать, если, кроме нас, никого в доме нет?
Вместо ответа Давид постучал себя по голове.
– И давно ты с ними так разговариваешь? – прищурился Папа Артур.
– Давно. Только раньше я этого не понимал. А теперь понимаю.
– О Господи! – пробормотал Папа Артур. – Женщина, ты слышишь, что говорит твой выкормыш?
– Он еще слишком мал, чтобы верить ему, – испуганно сказала Антония.
– Э, брось, – отмахнулся Папа Артур, – малой знает, что говорит. Это ведь из-за него все заварилось. Отдать им его – и все дела! Представляю, сколько денег они за него отвалят!
– Отдай его им, – поддержала Розалия. – Ну что это, в самом деле, такое? Только начала жизнь налаживаться, а ты хочешь все испортить. Бог послал тебе чудесных, красивых дочерей, – не девочки, загляденье! О них ты подумала? Вот о чем у тебя должна голова болеть. Ну зачем, зачем тебе этот найденыш? Ведь он не человек даже… может, вообще не тварь Божья… – Она осеклась. – Дева Мария!! – Собственные, нечаянно вылетевшие слова так поразили ее, что она размашисто перекрестилась, поцеловала сжатый кулак и с суеверным страхом оглянулась на Давида.
– Говорил же я, не надо было его брать! – провыл с кухни Рубен.
– А не то, – добавила Розалия с угрозой, – они придут и сами его заберут. Скажи ей, Педро!
– Это правда, – кивнул Педро. – Они церемониться не будут. Руби, помнишь День независимости? Вот то-то и оно.
Антония почти не слышала их. «Если я действительно люблю его, – думала она, – я должна желать ему счастья, со мной или без меня. Но я не хочу терять его. Значит, я люблю его для себя? Неужели я
