Девочки довольно бесцеремонно высаживают принца на землю, и он тут же устремляется по лужайке за серебристым, просвечивающим на солнце беличьим хвостом… А они по очереди укладываются в гамак и со смехом и визгами раскачивают его. То и дело происходят короткие перепалки: каждой хочется в гамак и ни одной не хочется уступать его.
– Девочки, вас не будут искать? – осторожно спрашиваю я.
– Не-а! Не будут!
Гамак трещит и потихоньку сползает всё ниже и ниже. А девчонки, как угорелые, плюхаются в него одна за другой.
– Сильней! Давай-давай!… – кричат и хохочут они на весь лес.
Две веревки уже перетерлись и лопнули, гамак едва болтается, девчонки елозят спинами по земле, и уже давно пора остановить их, но у меня не хватает духу прервать их отчаянное веселье.
Когда перетирается ещё одна, последняя веревка, и гамак падает в траву, на девочек словно находит протрезвление. Они смотрят на гамак, как на лопнувший шар, который вдруг, ни с того, ни с сего, шмякнулся на землю, хотя им казалось, что он их возносит всё выше и выше – в счастливые дали невиданных радостей и удовольствий…
– А завтра вы придёте? – спрашивают они, с сожалением глядя, как я сворачиваю веревочную плетеную радость. – Приходите, ладно? И
– Если удастся починить.
Мы пришли, а девочки – нет…
Я всё жду, что ты мне задашь вопрос, которого я так боюсь. Но ты словно щадишь меня. Хотя на самом деле всё гораздо проще: непонятное слово проскользнуло мимо тебя, не затронув твоего сознания. Ты не понял, о чём тебя спрашивала девочка в лесу. Ты не понял…
Но, наверное, время, отпущенное мне на подготовку, уже истекло.
Через несколько дней, в песочнице: ты играешь, я читаю. Рядом – пожилая женщина с внучкой. Бабушке явно хочется пообщаться, и она задаёт невинный на её взгляд вопрос:
– Какая у тебя чудесная машина, – говорит она тебе. – Это тебе папа, наверное, купил?
– Мама купила, – говоришь ты.
– А я думала: папа, – не унимается словоохотливая бабушка. – А как твою маму зовут? Какое хорошее имя! А папу? Не знаешь?…
– Антоша, нам пора.
Я беру тебя за руку и торопливо увожу.
Но – слово сказано, и слово – услышано.
– Мама, а что такое 'папа'?
– Папа?… Ну, как тебе объяснить… Мы с тобой живем вдвоем. А бывает, люди живут втроем: мама, ребёнок и папа. Папа – это такой дядя, который любит ребёнка, как мама. Только он дядя, а не тетя.
Я чувствую, что окончательно запуталась, чувствую, как глупы мои объяснения. И уныло добавляю:
– Папа – это муж мамы.
– А у тебя есть муж?
– Нет.
– Почему?
– Разве нам плохо вдвоём? – отвечаю я вопросом на вопрос.
– Хорошо!
На сегодня – ты удовлетворился моим ответом.
– Впрочем, если ты хочешь познакомиться со своим папой… Ну, с тем дядей, который когда-то хотел быть твоим папой…
– Зачем? – пожимаешь ты плечами.
– Действительно, зачем?…
Сидим на ковре в твоём Городе. Сегодня это – Мунт, самый древний город на земле…
Мне легко войти в твой мир, в твой Африканский лес, в дивный сказочный лес твоих фантазий, твоих загадочных песен… 'Прилетела совушка на торшер… Зажигает крыльями огонёк…'
– Знаешь, мама, я всё равно её люблю, хоть она и такая маленькая. Что же: и не любить теперь? Если она маленькая?
И запел дальше:
Мне хорошо здесь с тобой. Ты принимаешь меня за жительницу этой страны, этих мест. Лишь смутно, изредка догадываясь, что я – пришелица из другого африканского леса – из леса взрослых людей. Но мне не очень-то уютно там – в моём взрослом лесу. И никто не назовёт меня в том лесу
Мне хорошо здесь, с тобой, в волшебном лесу твоего детства. Вот я сижу с тобой на ковре, среди дивных башен твоего Города, и помогаю тебе в одном трудном деле, с которым ты не смог справиться сам: мы ломаем барабан. Я – твоя сестра, твоя подружка. Мы весело хохочем, докопавшись наконец до гулких барабанных недр – и обнаружив там пустоту… Да жесткую оборку кожи, натянутую на круг. Огорчен ли ты, что всё оказалось так просто? Удивлен. Мне и самой удивительно. Мне тоже казалось, что внутри у него – некий механизм, который гудит и рокочет, рождая загадочное эхо. Но – пусто внутри. Вот и ответ на ещё один твой вопрос.
Но у тебя наготове другие, куда посложнее… Я чувствую, что они уже совсем близко, рядом. Я давно готовлюсь к ним. С того самого дня, который ты не можешь помнить, потому что тебе было всего двадцать пять дней. Ты не можешь помнить тяжёлого мрачного снега за окном, и стука выносимой мебели, и человека в мокром от снега пальто, даже не взглянувшего на прощанье в твою сторону… Теперь – он хочет тебя увидеть. Теперь – когда мы с тобой выкарабкались. Теперь, когда самое трудное уже позади: и бессонные ночи, и груды мокрых пелёнок, и твой тихий жалобный плач… Теперь он хочет с тобой общаться. Он говорит: 'Это же мой сын! Я имею право'. Господи, какая банальная история! И ничего не придумать взамен того, что есть, что было…
Африканский лес взрослой жизни. Лес, где с такой легкостью предают и уходят. Лес неразрешимых проблем. Лес вопросов, на которые так трудно ответить…
'Мальчик должен знать своего отца', – вспомнились мне слова моего
