– Хорошо, насчет пятницы договорились. Но до пятницы нужно проходить.
Ты вздохнул.
– Расскажи, как ты жил сегодня? Что делал?
– Скучал.
– А кроме «скучал»?
– Ещё сегодня морковки лепили…
– Все тридцать человек морковки?
– У кого красный пластилин – морковки, а у кого жёлтый – репку.
– А другое что-нибудь нельзя было слепить? Ведь это же слишком легко…
– Нельзя. Сказали, у нас конкурс: на лучшую морковку и на лучшую репку.
– А ещё что было?
– Что ещё?… Ещё Любовь Петровне помогал, на веранде листья подметал.
Потом мы сидели, я ей про Дерефан рассказывал. Она так удивлялась!
Говорит: интереснее всяких сказок…
Отношения с ребятами у тебя продолжали накаляться. Тебя били каждый день, даже во время еды (ногами под столом), даже во время дневного сна, улучив минуту, когда воспитательница выйдет из спальни.
Ты стал очень нервный и дома без конца нарывался на ссору, тебе всё время хотелось выкинуть что-нибудь эдакое: вывалить на пол одежду из шкафа, или выдрать цветок из горшка, или устроить небольшой потоп в ванной. Одним словом, разрядиться. И мои нервы тоже порой не выдерживали.
– Антон, ты и в саду так себя ведешь?
– В саду я хороший.
– А дома почему же?
Ты задумался на минуту и ответил вполне убедительно:
– Если я буду везде одинаковый, тогда я буду везде хужее.
За ужином неожиданно устроил истерику. Увидев перед собой тарелку, ты крепко зажмурил глаза, сжал губы, так, что они побелели, закрыл уши руками. Мыча, ты отчаянно мотал головой. Наконец, из тебя вырвался крик:
– Не буду!…
– Почему не будешь? Ты же голоден.
– Не буду! не буду! не хочу! не буду!… Меня вырвет!…
– Да почему тебя вырвет? Это твоя любимая каша… – я попыталась отвести твои руки от лица. И ты, как зверек, вцепился зубами в мою руку. Я вскрикнула от неожиданности и боли.
– Ты в саду научился кусаться?!
– Да! – с вызовом крикнул ты.
– И что воспитательница делает, когда вы начинаете кусать друг друга?
– Я не кусал!
– А с теми, кто кусал, что делает?
– Ставит в угол!
– Ну, и как? Помогает?
– Помогает!
– Может, и тебе поможет?
– Не хочу!… – завопил ты каким-то чужим, незнакомым голосом, которого я у тебя не знала.
– Пойдем-пойдем, голубчик! – я взяла тебя за руку и повела, точнее, потащила в комнату. Ты визжал, упирался ногами, пытался ещё раз укусить меня.
– Ах, так?… – я оглянулась по сторонам, ища место, где бы не было сквозняка. Бросив на пол у книжного шкафа половик (чтоб не простудился) я как можно суровее сказала:
– Постой-ка на коленях в углу. Может, и тебе поможет.
И ушла на кухню.
Некоторое время до меня доносились твои сердитые крики: «Выйду! Выйду!… Вот возьму и выйду!…»
Потом ты угомонился и затих. В комнате было так тихо, что казалось – ты уснул там, устав буйствовать. Я осторожно приоткрыла дверь…
Тихий и сосредоточенный, ты по-прежнему стоял на коленях в углу, в руках у тебя была книга. Я подошла и заглянула в неё. Это была «Астрономия» Струве.
– Ну, что, успокоился?
– Да.
– Тогда выходи и идем ужинать.
– А можно я ещё постою? – улыбнулся ты. – Дочитаю.
– Хорошего понемножку. Идем ужинать.
– Не хочу ужинать.
Лицо твоё опять померкло.
– Как не хочешь? – растерялась я.
– Не буду.
– Да почему, в конце концов? – я с трудом сдерживала раздражение.
– Боюсь.
– Антон, брось валять дурака, надоело.
Ты смотрел на меня исподлобья, и глаза твои наливались слезами.
– Я никого не валяю…
– Ладно, давай спокойно потолкуем.
– Всё равно не буду есть.
– А если цветок не поливать? Засохнет?
– Засохнет.
– А если нашей черепахе не давать есть? Умрет?
– Умрет…
– А человек?
– Тоже умрет.
– Значит, ты всё понимаешь?
– Понимаю…
Обливаясь слезами, давясь, сморкаясь и кашляя, с невыразимым отвращением ты ел кашу, которую ещё недавно любил.
– Что с тобой стряслось, Антончик?
– Не знаю…
Долго не мог уснуть. Спал неспокойно, вскрикивал, садился в постели, испуганно тараща глаза, что-то бормотал, всхлипывал: «Не надо! не хочу!… Не надо!…» – «Успокойся, сынок, успокойся…»
Утром Евдокия Васильевна отозвала меня в сторону и сказала:
– Вчера я припугнула его. Сказала: если не будет есть, я позову врача, и
