другой берег тонул за горизонтом, и все походило на море. Ветер, дувший от воды, казался соленым, ленивые волны, шлепавшие о массивные бетонные ежи вдоль косы, — игристыми и пенными, а одноглазое небо, прищурив свое красное око, сонно поглядывало из-за горизонта, будто провожало приморский порт.
Справа, за поворотом, начинался залив и камыши. Когда Макс уже повернулся и отправился назад, я не удержалась и заглянула туда, в темную, мрачную протоку, будто надеялась кого-то увидеть.
— Так вот ты где живешь, — раздался на следующий день голос у меня за спиной, и я вздрогнула, резко выпрямилась, выныривая из кустов помидоров, и от этого на миг потемнело в глазах. Но даже так я поняла, что явился эфеб и уже входит в калитку. — А чего вчера не пришла? Я ждал.
«Врешь», — хотела сказать я, но промолчала. Надо было подавить плеснувшую внутри радость и состряпать возмущенное лицо. А еще унять испуг. За это время он прошел, сел на скамейку перед домом, отточенным движением поддернув на коленях белые брюки, закинул ногу на ногу и стал с улыбкой на меня смотреть. В одежде, правда чуть более аккуратной, чем можно ожидать в таком месте, он больше походил на человека, чем вчера. И в лице его мне показалось больше красок, а еще — капризного ожидания, не портившего, правда, его тонких, совершенных черт.
— Ты что, следил за мной? — спросила я и снова нырнула в помидоры, потому что смотреть на него было невыносимо.
— Ну почему же — следил. Просто я понял, где ты можешь быть.
— А ты уверен, что тебя сюда звали? — отозвалась я из зарослей.
— Вот всегда так, — фыркнул он. — Ты думаешь, тут очень-то весело? Тут чертовски скучно. Поговорить не с кем. А встретишь интересного человека — он сразу вот так.
— Как?
— Ну вот так. Как ты. Встанет раком и разговаривать не хочет.
— Ну, ты… — Я моментально выпрямилась. Он улыбался: явно добился своего. Я стянула резиновые перчатки, бросила их в ведро с обрезанной ботвой и пошла к домику, негодуя. — Нахал ты! Я тебя даже не знаю!
— Конечно. А могли бы уже познакомиться, — совершенно спокойно сказал он, и мое возмущение стало сдуваться. Потому что с расстояния шага его лицо, вопреки ожиданию, оставалось прекрасным. Эту картинную, совершенную красоту не портили ни нахальные глаза, ни капризные, самовлюбленные губы.
— Тут тебе что, курорт, чтобы знакомиться? — спросила я тихо.
— Хочешь — будет курорт, — ответил он так же тихо, даже как-то вкрадчиво, будто говорил что-то совсем другое, отчего у меня мурашки побежали по спине. Я смутилась. Ощутила, что стою перед ним в старых шортах, застиранной Максовой футболке, вся перепачканная землей и травой по уши, и смутилась еще больше. Пошла за угол к умывальнику.
— Что ты здесь делаешь? — спросила я, неистово терзая поршень и расплескивая воду. — Чего не в городе, раз так скучно?
— А тебя как зовут? — спросил он в своей игривой манере, и я почувствовала, что пялится на меня, перегнувшись из-за угла.
— Галя.
— А меня Ганя! — сказал, раскатывая свое
— А полностью как?
— Ганимед.
— Да ладно? — Я даже обернулась и вгляделась в него из мыльной пены. Ганимед — прекрасный юноша, за красоту украденный Зевсом, виночерпий на пиру вечно юных, бессмертных богов. Не верилось, что вчерашние мои эллинские аллюзии попали в точку.
— Не хочешь — не верь, — ответил он равнодушно.
Глаза защипало. Отвернувшись, я крикнула:
— Хватит таращиться! Умыться не даешь.
— Умывайся. Я любуюсь.
Я смутилась снова и утонула в воде и пене, а когда открыла глаза, он стоял рядом и протягивал мне полотенце. Он был неотразим и знал это, и, пока я не могла отвести глаз, вдруг стал склоняться к моему лицу, не отрывая взгляда. Но я вздрогнула и опустила глаза.
— Не то, — сказала, кивнув на полотенце. — Это кухонное.
Он взял его, замызганное, со скамьи, на которой сидел. Я сняла с гвоздя в стене чистое, вытерлась и пошла в дом. Разумеется, он пошел следом.
— И давно ты тут? — спрашивала я, пока он без церемоний осматривал дом.
— Достаточно.
— А раньше где жил?
Я думала, ответит: в Крыму или Одессе. Казалось, он откуда-то с моря. Откуда-то, где тепло и красиво. Но он не ответил, вернулся из комнаты, оценив:
— Хорошо так, уютненько. О, еще наверху что-то.
И взвился по лестнице. Совсем как мальчишка. Закричал оттуда:
— Ой, моя любимая!
Голос у него был звонкий, без жеманства и приторности, как был совсем недавно.
— Смотри! — Он перевесился с лестницы, потряхивая детской книжонкой. — Я ее наизусть знал, у меня такая же была.
— Что это?
— Гёте, «Лесной царь».
Кривляясь и заглядывая в глаза, прыгал вокруг меня и завывал, изображая лесного духа.
В этом месте он сбился, остановился и зашуршал страничками, но дочитал с театральной интонацией до конца:
— Жуть. Триллер, — сказал потом довольно, усаживаясь на табурете возле стены. Я улыбалась, моя в тазике помидоры и огурцы. Казалось, мы с ним знакомы всю жизнь.
— А ведь ты не одна тут живешь, — сказал он вдруг, и его голос опять переменился.
— Не одна. И что?
