— Ничего, — ответил с притворным равнодушием. — Муж? — Я молчала. — Любовник? — Он говорил неприятно. Сидел на табурете, откинувшись к стене, и глаза были холодные. Почему-то в этот момент я решила, что мужчинам он должен нравиться не меньше, чем женщинам, и сам знает об этом. В его глазах, во всех его движения был порок.
— Почему я с тобой должна об этом говорить?
— Не хочешь — не говори. Но ты, похоже, ни о чем не хочешь со мной говорить. Того не спроси, это не спроси. Как же с тобой разговаривать?
— Ты, заметь, вообще еще ничего про себя не сказал.
Он надменно повел головой, приподняв подбородок, будто не расслышал.
— Он тебе нравится, да? — спросил ревниво. — Или просто тебя обеспечивает?
— Слушай, еще слово — и я тебя выгоню.
— Ой, ну не надо! — проворковал, ничуть не испугавшись. Он вел себя теперь, как девчонка. Надулся, отвернулся, молчит. Но наверняка через минуту снова чем-нибудь увлечется.
Так и вышло. Стоило мне обернуться к столу, Ганя оживился.
— А чего ты ему готовишь?
— Салат.
— Мужику — салат? Я тебя умоляю!
— Ну ведь не один же будет салат.
— Мясо надо, мясо.
— И сало! — не выдержала я.
Он онемел, растерявшись, а потом рассмеялся. Я засмеялась тоже.
— Нет, ну я серьезно. Ну не мясо, так хоть рыбу. На реке ведь живешь.
— Да он привезет что-нибудь из города. Приготовим.
— Тю, полуфабрикаты, — скривился эфеб. — Свари уху нормальную, с водочкой, чего как неживая.
— Да где мне рыбу взять?
— У рыбаков.
— Это где?
— Где-где. Вчера где была? Где причал — там и рыбаки. Там у них станция.
— А… Ну, я не знаю.
— А чего знать-то? Ничего не надо! Уха — проще простого!
И он пустился в кулинарные глубины, живописуя, как можно приготовить рыбу. Он увлекся сам, увлек меня, смеялся. От него шла какая-то удивительная простота. Никаких барьеров, как бывает между мужчиной и женщиной, просто между незнакомыми людьми. В нем была доверчивость и нежность, и ему хотелось также доверять. В нем была ранимость, которую хотелось оберегать. Он казался полной противоположностью всему миру, всему мужскому миру с его замкнутостью, силой и унижающей властью.
— Ты вообще любую рыбу умеешь готовить? Хоть речную, хоть морскую? — спрашивала я, отсмеявшись после его рассказа.
— Ой, ну это же просто! Надо только взяться.
— А большую?
— Какую — большую? Щуку, что ли?
— Ну — сома?
— Сома? — Он вдруг о чем-то вспомнил и снова переменился. Замер, будто прислушивался. — А времени сколько?
— Полпятого.
— Мне пора. Все-все, пока. Мне уже пора.
Он улепетнул прежде, чем я успела ответить.
Идея с ухой мне понравилась. Как только мой эфеб ушел, я отправилась на станцию и накупила рыбешек. Картошка, лук — все было свое. Не хватало только водки, но это меня не расстроило. Я вдохновенно хлопотала, представляя радостное Максово удивление. Сладкий запах наполнил дом. Оставалось сидеть и ждать Макса.
И когда он приехал, я сразу принялась доставать тарелки.
— Садись, горячее пока, — в предвкушении ворковала, хватая в руку половник.
— А что это? — улыбался он.
— Уха! — Я радостно булькнула в тарелку рыбью голову в наваре и кусочках картошки и обернулась к нему.
Улыбки уже не было. По виноватому его лицу я поняла, что все пропало.
— Не будешь?
— Ну, Галь, понимаешь, дело в том, что я рыбу…
Он угадал все: и мое радостное возбуждение, и ожидание, и предвкушение сюрприза. Ему было жаль меня, но что он мог поделать? Он не мог притвориться.
Меня взяла досада. Я резко поставила тарелку на стол, схватила ложку и села, намереваясь умять все сама, ему назло. Не глядя на него, хмуро проглотила первую ложку. Было вкусно и от этого еще обидней.
— Я понимаю, было бы мясо. Но рыбу-то почему нельзя? Рыба, говорят, боли не чувствует.
— Да нет, я ее с детства, — извиняющимся тоном ответил Макс. — Просто потому, что рыбы утопленников едят.
Вторую ложку я выплюнула в тарелку.
— Специально, да? Сам не ешь, так мне аппетит портишь? — Ну, ты же спросила, — пожал он плечами. — А к тому же это правда. Рыба всеядна. Она и мальков собственных, и друг друга, и всякую гадость со дна. И утопленников.
— Когда я маленький был, — продолжал Макс, — меня к бабушке возили. Деревня тоже на реке была. Там такая тихая заводь. Ивы, коряга. С нее мальчишки рыбу ловили и купались, ныряли. А я маленький еще был, меня бабушка к ним не пускала. И пугала: вот утонешь, под корягой застрянешь, тебя рыбы съедят. Сам рыбьим станешь царем.
— Кем-кем?
— Рыбьим царем.
— Я в детстве себе это хорошо представлял, — продолжал Макс. — Что утопленников съедают рыбы, и они становятся рыбой, а кто-то из них — царем. Он мне представлялся большим придонным сомом с усами, но с человеческим телом. Мертвым, распухшим телом. Рыбий царь, царь смерти. Вокруг него рыбы, русалки всякие. А он сам — это все люди, мертвые люди, которых он съел. Все — в нем. Я себе это хорошо представлял. И он зовет как будто со дна. Наслушаешься, нырнешь — и не вынырнешь. Останешься у него. Им станешь. Царем смерти. У нас там ловили большущих, жирных сомов. Бабушка иногда брала, жарила или пироги пекла, но я уже тогда есть не мог. Они тиной воняют. Потом это на всю рыбу перешло.
— Психоз, — сказала я жестко.
— Психоз, — согласился Макс. — А что делать?
Я задумалась, глядя в тарелку с желтоватым бульоном. Потом поднялась, вылила тарелку в кастрюлю, вышла с кастрюлей в сад и в дальнем углу опрокинула над гумусной ямой.
На кухне Макс уже строгал огурцы.
На следующий день я проснулась в ужасе: мне снился кошмар. Мне снилось, что я и мой эфеб гуляем по поселку. Как с Максом, мы доходим с ним до косы, и он зовет меня дальше, на самый конец гряды бетонных ежей, он обещает мне показать что-то там и смеется. Я весело смеюсь вместе с ним и лезу следом. Перебираясь с ежа на ежа, перешучиваясь, мы двигаемся вперед, а вода, холодная на вид, плещет под бетонным брюхом, и чайки кружат над нами, хмуро вглядываясь в глубину. Мы доходим до конца, и он показывает мне место, где между ежами — глубокая заводь, словно колодец. Пронзенная светом вода
