Товарищ Анна (повесть, рассказы)

кажется желтоватой, там много рыбы, и чайки метят как раз туда, но не ныряют, взлетают от самой волны со злым криком. «Что там?» — недоумеваю я, а он смеется. Он смеется, и вдруг спиной, не сводя с меня глаз, падает в этот колодец. Падает — и сразу камнем на дно. И голова его под водой раскалывается о бетонную ногу ежа, но он продолжает смеяться, глядя в глаза, и лицо его по-прежнему прекрасное, злое, он издевается так надо мной. Я в ужасе, я вижу, как вся рыба сплывается к его голове и ест мозг, но ему это вроде бы даже приятно, он смеется из-под воды. Я убегаю. Я бегу и чую, что он преследует меня своим смехом. Я забиваюсь в дом, на второй этаж, закрываюсь с головой одеялом, я чувствую себя виноватой в его смерти, меня обвинят в ней, теперь все скажут, что это я его убила, я, и никак, никак не оправдаться…

В дурном настроении я спустилась вниз. На кухне Макс взбивал яйца для омлета. Он торопился на работу, был уже в брюках, но без рубашки, повязал на себя фартук и выглядел так очень смешно. Только засмеяться не удавалось.

— Ну ты и спать, — сказал он бодро. — Я звал, звал. Не добудишься тебя.

— Лучше б добудился, — буркнула в ответ.

— Сон плохой?

— Кошмар. Все ты вчера со своей рыбой.

— Не моей, а твоей, между прочим. Я рыбу не ем, — ухмыльнулся он.

— Зануда.

Он только жизнерадостно рассмеялся.

9

— Ну что, — спросил меня Ганя, без обиняков заваливаясь прямо на кухню. — Понравилась твоему уха?

День был пасмурный, то и дело принимался дождь. С отъезда Макса я так ничем и не занялась. Слонялась в дурном состоянии духа, то и дело выглядывала в открытую дверь. Не могла же я себе признаться, что жду этого наглеца!

Я глянула на него мрачно.

— Нет, — ответила. — Он рыбу не ест.

— Почему? — Он вскинул брови и застыл в картинном удивлении.

— Потому что рыба ест покойников.

— Тю, что за ерунда! — отмахнулся он в своей жеманной манере. — Слушай, и зачем тебе такой мужик? — спросил, усаживаясь опять на табурет, как вчера, красивым движением закидывая ногу на ногу и сладко глядя в глаза.

— Я не собираюсь с тобой это обсуждать, — ответила я резко. Наверное, даже слишком резко, но надо же было его поставить на место.

— Да пожалуйста, — фыркнул он и отвернулся.

Похоже было, что на этот раз надулся серьезно. На меня не смотрел, капризно хмурил тонкие брови. Потом полез в карман брюк и достал сигареты. Взял с подоконника зажигалку, которой я разводила газ, и прикурил. Несколько секунд я наблюдала за ним удивленно, потом спросила:

— Ты что, куришь?

— Ну да, — сказал он. — А чего?

— Ничего. Тебе не идет.

— Ой, я не собираюсь с тобой это обсуждать, — ответил он, передвинув плечами.

Наверное, стоило бы рассмеяться, но меня неожиданно взяло зло:

— Слушай, иди дыми на улицу, у нас тут не курят.

Он уставился на меня расширенными, возмущенными глазами, но не сказал ни слова и выстрелил с щелчка сигаретой в открытую дверь.

— Вот так вот, да, — сказал потом тихо. — Боишься, чтобы этот твой про меня не прознал? А мне кажется, ты зря за ним бегаешь. Уж тебе-то это никак не идет.

Он сказал это негромко, с гордой издевкой, и я задохнулась от возмущения:

— Да иди ты на фиг! Чего привязался? У меня с ним ничего нет, понял? Это просто друг, друг, тебе не понять!

Я сама не знала, отчего говорю все это ему. В этом было какое-то унизительное желание оправдаться, доказать, что не все такие, как он, что есть в жизни что-то другое, не только то, о чем он думает.

Но я сразу поняла, что попалась. Стоило это сказать, как он преобразился. В глазах, кроме высокомерия, появилось чувство победы. Он услышал именно то, что хотел.

— Да нет, почему же, дружба — это я понимаю. Дружба — это именно то, что мне нужно. Дружба между мужчиной и женщиной — это так романтично. Разве нет? — Его речь стала слишком сладкой, а глаза опасными. — Будем друзьями? — мурлыкал он, и голос дрожал от скрытого смеха, хотя он даже не улыбался. Смотрел пристально, приторно. В нем вдруг появилась какая-то обволакивающая, манящая нежность. Казалось, сделай шаг к нему навстречу сейчас, и что-то необычайно счастливое случится с тобой.

— Слушай, ты невыносим, — сказала я, стряхивая дурман. — Ну какая еще дружба? Как в детском саду, право. Кто ее ищет так? Ты же взрослый человек, понимать должен.

— Я тебе неприятен? — спросил он расстроенно.

— Ну не в этом дело! Ты меня не знаешь, я тебя. Я скоро уеду. У каждого своя жизнь. Никаких общих точек. Друзья по-другому должны появляться.

— А как?

— Ну… — Я задумалась. Все было как-то нелепо.

Он смотрел выжидательно.

— Нет, нет! — вдруг он зажмурился, весь съежился, словно я собралась его ударить. — Молчи, молчи! Ты же меня сейчас выгонишь! Я ведь вижу — выгонишь. И куда я пойду? Ты хотя бы подумала, куда я пойду?! К нему, снова к нему! А там будет что? Думаешь, мне не противно? Мне еще как, еще как все это противно! Осточертело уже! Голос его стал надрывным и звонким. Его скрутило еще сильней, и тут он заплакал.

Он плакал навзрыд и не переставал говорить. Это была истерика. Все, что я боялась о нем подумать, теперь слушала. В признании этом фигурировал некто, старший и сильный, бездушный и сладострастный. И как он что-то шептал, звал бедного Ганю к себе, и как это было невыносимо. Как это было невыносимо, и сладко, и тягостно, и непреодолимо. Как он боялся его, но с каждым днем был только ближе. А тот все что-то обещал ему, чуть ли не полмира. Обещал, и манил, и тянул, как в омут. И с этим уже не совладать. Я скучала. Не мог придумать более интересной истории, думала я. Старо ведь, как мир: развращенный юноша ищет дорогу назад, к естеству. Я поглядывала на часы, рассуждая, останется ли время до приезда Макса на сбор помидоров после того, как я его наконец выставлю. Дождь на улице перестал.

— Я ведь не дурак, я что, разве дурак, я уже понимаю: если снова пойду к нему, так там и останусь. С ним, у него. А молодость, вечная молодость, он обещал… Я не понимал ведь сначала, как это. Как это может быть, чтобы вечная, почему. И еще: власть. Ты будешь миром править, говорил. Мы с тобой. Только мы с тобой. Я его спрашиваю: почему? А он: потому что ты станешь мною, сам царем станешь. Мы будем едины, ты и я, мой мальчик, ты и я. Это вот уже только недавно сказал. И я тогда понял: все, значит, останусь. Нет дороги назад, понимаешь, оттуда уже нет.

Нет, я его уже не понимала. Это уже походило на бред. Но он продолжал:

— А он все: мальчик, мой сладкий мальчик, ты так прекрасен, так юн. Ты увянешь, твоя красота пропадет. Кто вспомнит о ней, когда дряхлым стариком станешь? Все равно придешь ты ко мне, так уж лучше теперь. Будешь царем, будешь вечно красив, вечно молод, будешь царем, мое золотое дитя.

Его снова скорчило от рыданий. Он был жалок, однако даже так оставался красив. Картинно красив, искусно красив, бледен, как статуя из благородного мрамора, источающая внутренний свет. Мальчик-эфеб, юноша, взятый в полон красотой. Вдруг он резко оборвал сам себя, вскинул голову в легких кудрях и посмотрел мне прямо в глаза.

— И ты меня все-таки выгонишь? — спросил. Бледный, как мрамор, и глаза бесцветные, мраморные тоже. Только тут я заметила это. Рыбьи, остановившиеся, неживые глаза. — Я многого у тебя прошу, да? Я