жену в том, что она совсем не занимается воспитанием дочери. Жена успокаивала меня, говорила, что Элис прекрасно учиться, она поедет в большой город и там найдет свое счастье. Но у меня было другое мнение на этот счет. Я был уверен, что это Святой отец морочит голову Элис своими проповедями… Я, — продолжил Смит, — имел успех во всех делах, но какое-то неизъяснимое волнение не покидало мою душу, тяготило меня. Я, наверное, один из тех, у которых на роду написано, что с ними должны случаться разные необыкновенные, порой необъяснимые — светлые, а, может, темные и ужасные вещи. Вам, Алекс, не случалось замечать у людей такой странности?
Алекс не ответил, он был увлечен событиями из прошлого Смита… Войдя в дом, Смит не нашел себе отдыха, не мог, как и прежде, находиться в нарочито равнодушном спокойствии, а взгляд его, долго ни на чем не задерживаясь, был проницательным и дерзким. Какое-то время он холодной тенью ходил по дому, затем немедля засобирался куда-то.
— У меня есть срочные дела на ферме, — сказал Смит жене, надевая синюю рабочую куртку и направляясь к выходу. Жена не проронила ни слова в ответ, но посмотрела ему в глаза, и Алекс заметил в них что-то похожее на упрек. Смит молча шагнул за порог.
— Когда я вышел на улицу, — продолжал Смит, — был прекрасный вечер, это была его завершающая часть: солнце еще давало вдоволь света, хотя подошло почти к самому горизонту. Небо отдыхало от птичьих голосов, на смену которым пришло громкое стрекотание насекомых в траве и безудержное торжественное кваканье множества лягушек. Я не замечал этой красоты и не слышал чарующих звуков природы, — казалось, я сходил с ума. Мое воображение плодило картины одну ужасней другой. Это был адский калейдоскоп — видения возникали, рушились, творя следующие. То я видел свои фермы разоренными, то более чем скромное существование своей семьи и самое непоправимое — я видел свое унизительное положение. В смятении я добрался до развилки тропинок, слабо понимая, куда и зачем я иду, одно я знал наверняка: я должен любой ценой спасти свои фермы от вымирания и разорения. Мои ноги сами ступили на тоненькую тропинку, ведущую к старому дому моих родителей. Весь путь, как мне казалось, занял всего несколько мгновений, и я не встретил ни одного прохожего на своем пути. Дом, к которому я так стремился, был странным и необычным. Некогда он жил бурной жизнью — постоянно строился, перестраивался, и судить о каком-то архитектурном ансамбле было весьма затруднительно. В нем соединились черты добротного деревенского дома и старинного замка. Первое, что притягивало взгляд — это серый камень, им был выложен первый этаж дома и колодец в саду. Камень принял на себя немало ветра, дождя и солнца, местами порос мхом и пучками зеленой травы — он был стар, но не утратил своего благородства. Этот же камень давал дому дорожку, густо забитую низкой зеленой травой, и заключавшую дом в кольцо.
Смит, промчавшись через сад, направлялся к широкому каменному крыльцу под чугунным навесом, две боковые стороны которого уходили в землю и представляли старинную замысловатую ковку — сплетение цветов, гроздьев винограда вокруг большого выпукло-вогнутого щита с изображением рыцаря в доспехах и с мечом. Смит почти бежал по каменистой дорожке, споткнулся обо что-то и застыл, как вкопанный, подняв голову вверх.
— Я был поражен. На верхних этажах горел свет! «Кто там, что ему тут надо?» — задавал я себе вопрос, кровь отхлынула с моего лица, неприятный холод крепко засел внутри меня. С этой минуты мной двигали неудержимое любопытство и страх, — продолжал свой рассказ Смит. Лишь мгновение Алекс не сомневался, что на верхних этажах, действительно зажжен свет, но понял — это солнце бросает свои косые лучи на давно не мытые арочные окна, и солнечный свет отражается в них, как в зеркалах, создавая полную иллюзию льющегося изнутри здания света. Что-то мистическое навевала эта старая громадина здания. Возможно, виной всему был старый плющ. Своими корнями он уходил в землю у самого основания дома, а его толстый коричневый ствол подымался до второго этажа и здесь давал множество голых коричневых ветвей, они переплелись между собой, и казалось — дом, как сосуд для вина, стоит в плетеной корзине. Лишь достигнув третьего этажа, плющ мощно выпускал свою темно-зеленую, бурую и красную листву. А, может, это волнующее настроение творили две башни, возвышающиеся по обе стороны дома над дубовыми дверями, увенчанные флюгерами в виде двух рыцарей в доспехах, один прижимал к губам трубу, подняв голову вверх, другой держал обнаженный меч. Флюгеры вращались, скрипя воинственно и мрачно, сея беспокойство, которое вынуждало затаивать дыхание и насторожиться. Алекс видел, как Смит, обнаружив свет на верхних этажах, опрометью бросился к дубовым дверям, которые устало и тяжело вздохнули, открываясь. Смит скрылся за ними, оказавшись в большом пустом зале, вмиг пересек его, подняв тонкую, как пудра, пыль, и вихрем промчался по винтовой лестнице вверх. Достигнув третьего этажа, он остановился тихий и спокойный, как будто не было ни смятения, ни бешеного бега. Дыхание его было ровным, но глаза бегло осматривали все кругом, словно ища кого-то. В столбах света, падающего из окон, танцевала пыль, поднятая не так давно стремительным движением Смита. Не найдя того, что искал, Смит медленно, очень осторожно, почти не дыша, поднялся на площадку, соединяющую между собой две круглые башни. Его встретила тишина, полная спокойствия и умиротворения. Глаза Смита быстро привыкли к мягкому, приятному сумраку, который во многих местах пересекал свет, проникающий через множество щелей в крыше. На чердаке было сухо, пахло пылью, сухой травой, старым деревом и еще чем-то едва уловимым. Две темные маленькие фигурки на жердочке, торчащей из-под навеса крыши, у самой стены, привлекли его внимание. Смит подкрался чуть ближе. Это были птицы — ласточки.
— Меня поразило странное обстоятельство, — продолжал Смит, — птицы были абсолютно неподвижны, хотя расстояние между мной и ими не превышало двух-трех метров. Я бесшумно, в несколько шагов преодолел эти метры и к моему удивлению птицы не шелохнулись — они спали! Я протянул руку к ним и пальцем, очень осторожно дотронулся до хвоста одной из них, птица не проснулась, но чей-то требовательный и испуганный писк заставил меня отдернуть руку. Только сейчас я заметил: по всему периметру крыши, примыкая друг к другу, были гнезда ласточек, а в них — птенцы. Гнезд было очень много, может, сотня… не меньше. Что-то перевернулось во мне, я вдруг предельно ясно осознал, зачем я здесь. Я пришел сюда убивать. Уничтожить переносчиков заразы, искоренить зло в зачатке и не допустить разорения своих ферм. Я еще раз окинул взглядом спящих птиц. «Спите? Да, вы смертельно устали, нося корм своим заразным отпрыскам.
Я уже здесь, я избавлю вас от усталости, от забот». Я пребывал в мрачном предвкушении, мной руководило совсем не человеческое и даже не животное желание убивать, чтобы жить. Я был спокоен и уверен в себе, не обременен сомнениями и знал — то, что я сделаю, будет благом для всех.
Алекс видел лицо Смита, и оно было отвратительно. В сумраке его лицо казалось серым, осунувшимся, с впалыми блестящими глазами, с необъяснимой, истончившей губы и обнажившей зубы улыбкой. Рука Смита медленно тянулась к гнезду. Птенцы отчаянно и громко пищали. Стайка взрослых птиц, почувствовав опасность, взволнованно крича, кружила у самой головы Смита. Он сунул руку в гнездо и вынул ее с тремя почти голыми, желторотыми птенцами. Птенцы в руке Смита были смяты и беспомощны, их головы на тонких шейках с большими ртами, торчали между крепкими пальцами. Их лапки беспорядочно сновали тут же рядом с головами. Птенцы кричали. Сердце Алекса больно сжалось, он почувствовал неудержимое желание преградить путь Смиту: «Нет, я не могу этого видеть!» — мысленно сопротивлялся происходящему Алекс, но он был лишь сторонним наблюдателем… Прошло мгновение, и уже множество взрослых птиц кружили над головой Смита. Их отчаянные крики слились в один громкий клич, зовущий на защиту своих детей. Птицы били Смита крыльями в лицо, пикировали на него, забрасывая пометом. Птенцы же в гнездах сидели тихо, затаились — смертельная опасность заставила их не выдавать себя. Смит держал птенцов в кулаке, с удовольствием разглядывая их, как это обычно делают люди, чувствуя свое физическое превосходство над слабыми и беззащитными. Рука Смита, держащая птенцов, крепко сжалась, не дрогнув, и головы птенцов безжизненно повисли между его пальцев, глаза их угасли, покрывшись белой пеленой, а желтые клювы наполнились кровью. Острая жалость, ужас и отвращение переполняли душу Алекса. А глаза Смита были ясны и чисты, как у сильного хищника во время охоты, в них не было и тени смущения, хотя всего минуту назад они видели содрогания убитых им существ. Алекс не находил оправдания такой жестокости, такого зоологического эгоизма, его душили гадливость и стыд, он боялся, что потеряет самообладание и ударит Смита здесь, в бараке, но нашел в себе силы и не сделал этого.
— Нет, правда, Алекс, — продолжил Смит. — У меня не было абсолютно никакого права решать свои проблемы ценою страданий и смерти живых существ. Жаль, что понял я это поздно, уже здесь, в этом мире. Я творил вокруг себя смерть, став жалкой игрушкой того, кто изобрел ее, изобрел закон возмездия, кто жиреет и разбухает на страданиях живых существ. Я был всего лишь поваром на кровавой кухне демонов! В
