тот злополучный вечер я убил всех птенцов и был уверен, что спас свои фермы и людей от заразы и был горд этим. Алекс, я знаю, ты добрый, чистый человек, тебе тяжело видеть это, но ты должен узнать все до конца, прошу тебя, не уходи из моей памяти… Надо отдать должное птицам, они отважно защищали своих птенцов, — продолжал Смит. — Птенцы погибали молча, так и не увидев неба, травы, земли, не испытав полета, не спев своей песни и не поставив на крыло уже своих птенцов. Они не понимали, что происходит, затаились и молчали, как этому учили их родители, они сделали все правильно, они просто не могли знать, что есть самый хитрый, самый коварный из всех хищников, от которого не скроешься, которого не обманешь — «венец природы», человек разумный… Нет, правда, Алекс, тогда в жизни образовалась брешь, кто-то погиб и поэтому кто-то не родился, возникла пустота, черная дыра, исчезла гармония. Но в тот момент я ощущал в себе что-то первобытное, дикое, какой-то неудержимый охотничий азарт. Я давил птенцов обеими руками, прямо в гнездах. Я был разгорячен, лицо избито крыльями, голова и плечи в птичьем помете, пуху, сухой траве, но это не остановило меня. Убив всех до последнего, я не в силах был остановиться, шарил по гнездам, ища в них живых птенцов, но всех, кого я ощупал, были безжизненны и холодны. Птицы громко и отчаянно кричали, но неожиданно наступила тишина, просто гробовая тишина, такая, что я услышал свое прерывистое дыхание. Это обстоятельство застало меня врасплох, я судорожно искал причину происходящего и вдруг увидел — все ласточки сидят у гнезд, неподвижно. Они не спали, они в молчании оплакивали свои пустые гнезда. И до меня им уже не было никакого дела, они не боялись меня и не боялись смерти.
Оглядевшись в тишине, я очнулся, стряхнул с себя какую-то муть, почувствовал время и реальный мир. Времени прошло немало… Сумерки сгустились, и солнце готово было упасть за горизонт. «Домой, надо вернуться домой», — подумал я как спросонья. Долго, очень долго я покидал дом, блуждая и ища выхода. Смертельную усталость чувствовал я и невыносимый жар внутри себя, как бывает у тяжелобольного человека, глаза мои блестели и дыхание было прерывистым. Шаткой походкой, цепляясь руками за деревья, я шел к колодцу — утолить жажду, омыть лицо и руки.
Омовение
Гладь воды в колодце была безупречной, рядом, на камнях, сидел кот — тот самый, который всегда волочился за Элис. Серый кот превосходно слился с серым камнем и сидел неподвижно, как сфинкс, не обращая на меня ни малейшего внимания, глаза его были закрыты, казалось, он дремал. Опираясь обеими руками о камни, я наклонился над колодцем, устало бросив голову на грудь и закрыв глаза, вдыхал прохладную свежесть, шедшую оттуда. Почувствовав некоторое облегчение, я сомкнул ладони лодочкой и наклонился чуть ниже, собираясь зачерпнуть воды и омыть лицо, и невольно взглянул на свое отражение в воде. Но то, что я увидел, заставило меня выпрямиться и оцепенеть. На меня из колодца смотрело совершенно безликое существо… да, Алекс, я увидел себя таким, каким я был здесь, в этом мрачном мире. В воде я видел себя, как в зеркале, но лица там не было совсем, вместо него слабо вырисовывался размытый блин. Тревога подло прокралась в мое сердце, мне стало не по себе: «Что за чертовщина?» — подумал я. И увидел — два зеленых глаза сверкнули в сумраке, это кот открыл глаза и оживился. Признаюсь, я успел забыть о нем и испугался. Кроме всего прочего я недолюбливал его, и меня взбесило его присутствие. Я хрипло заорал: «Брысь! Пошел прочь!» Но кот и не думал уходить. Сверкая зелеными глазами, он с явным интересом рассматривал мое отражение в колодце. В меру удовлетворив свое любопытство, он был явно доволен тем, что увидел там и — я был уверен — он улыбнулся. «Брысь!» — прошептал я. Кот сделал два прыжка в сторону деревьев и исчез. Всей кожей я ощутил присутствие чего-то зловещего, невидимого и непонятного мне. И это нечто своим присутствием заставило меня опустить плечи, сжаться, чувствуя непреодолимый страх и унизительный трепет. В панике, готовый выпрыгнуть из самого себя, я покидал это место. И, если бы не страх, сковавший мое тело, я бы бежал. Шел я, не оборачиваясь и не выбирая пути. Пересекая большую асфальтированную дорогу, я почувствовал зной, накопившийся в ней за жаркий день. Но вдруг мои ноги окунулись в прохладу — я ступил в зеленую поемную луговину. Обогнув остро пахнувший листвой кустарник, я увидел в десятке метров перед собой излучину реки. Было светло, полная луна плыла за узорной листвой старых развесистых ив. Вода в реке играла мириадами серебристых бликов и еле слышно журчала. Швырнув в кусты сплошь усыпанную птичьим пометом куртку, я сбросил на ходу одежду, обувь и вошел в воду по грудь. И, когда мое разгоряченное тело погрузилось в эту прохладную влагу, река встретила меня с такой безгрешной радостью, с такой струящейся нежностью, как будто она давно любила меня и давно ждала. С полчаса тому назад я убивал и разрушал, а река, земля, трава приняли меня, как сына своего возлюбленного. Вода этой маленькой речушки смыла кровь несчастных птенцов с моих рук, омыла мое лицо и голову. И, когда после довольно долгого пребывания в воде, я сел на берегу, то почувствовал, что тело мое так свежо, так омыто, так чисто и сердце мое так блаженно, как будто я родился заново. Во мне не было ни страха, только что преследовавшего меня, ни мучительных вопросов о судьбе моей фермы, ни злобы. В эту минуту, Алекс, я первый раз мимолетно подумал о Господе, как о Господе. Во мне мелькнула едва уловимая мысль — это было не простое купание, а настоящее омовение. Сейчас я точно знаю, что божественная духовность пронизывает и объемлет все — меня, реку, землю, траву… Вселенную. Но тогда я вдруг испугался своих мыслей, побоялся потерять реальность и крепость нервов… быстро оделся и пошел домой.
Старый Боб
Следующее утро ничем не отличалось от множества других предыдущих. А на ферме дела шли прекрасно: птицы были здоровыми, корма первосортными, а работники старательными. Но беспокойное ожидание чего-то скверного отравляло и изматывало душу — я потерял равновесие. В этом зыбком состоянии я отправился домой, как всегда пешком, гордая осанка была моей визитной карточкой, и я не изменял ей. Пройдя часть пути, я вышел на открытое место — вершину пологого холма. Сухой жаркий ветер обдувал мне лицо. По обе стороны узкой пыльной тропинки простирались луга, поросшие низкорослым пахучим клевером и пышно цветущими зарослями аптечной ромашки. Навстречу мне шел человек, походка его была шаткой и неуверенной, носки летних туфель вязли, поднимая тонкие струйки пыли, которые тут же подхватывал ветер, закручивая в спирали. Я издалека узнал идущего — это был Питер, он был ужасно пьян. Алекс тоже узнал его. Со вчерашнего дня Питер мало изменился — все тот же мятый костюм, но сегодня он был более мят, а сам Питер — более пьян. Поравнявшись со Смитом, Питер снял шляпу и широко раскрыл руки для объятий. Но Смит к его душевному порыву отнесся более чем прохладно. Не встретив понимания, Питер беззлобно, пьяно и весело махнул рукой и нарочито громко произнес:
— Привет, Смит, ты удивлён моему веселью?
— Я был бы весел, если бы как и ты успел покинуть ферму еще до того, как последняя погибающая от птичьего гриппа курица, отдаст концы. Ты, я вижу, успел — и безгранично счастлив, Питер!
— Да никакого гриппа нет, — глаза Питера смеялись.
— Какова же причина гибели птицы? Эпидемиологи на ферме были?
— Да ну конечно были! — Питер засмеялся.
— Что смешного? Странное у тебя чувство юмора! — Смит не скрывал своего раздражения. — Они установили истину?
— Правда сама вылезла на поверхность! — Питер смеялся в полный голос, его распирало изнутри, он не мог остановиться. — Нет, правда, Смит, истина всегда выходит на поверхность, чего я сегодня имел честь увидеть собственными глазами.
— Перестань ломаться, Питер, скажи определенно — есть вирус гриппа или нет? — почти злобно выпалил Смит.
— Я же сказал — нет никакого вируса и никакого гриппа.
— Это установила комиссия?
— Да! Комиссия дала свой предварительный результат — вирус не обнаружен. Успокойся, Смит, спи
