Коронка в пиках до валета

кроме рясы присланы были и штаны. Извлек их из-под кровати, стал размышлять и пришел к такому умозаключению: так как штаны были завернуты в ряску, то значит главная суть подарка заключается именно в штанах… Ряска – это так, обертка, не больше. Взялся за штаны, вытряхнул из кармана всякую дрянь, скорлупу от кедровых орехов и два свечных огарка.

Наконец, добрался Кузьмич и до зашитого пакета на имя матери Ильи. Вскрыли пакет, нашли письмо к матери – нежное и спокойное, с просьбой спешно доставить вложенный конверт в морское министерство. И конверт оказался тут же, с надписью: 'весьма важное', 'передать в собственные руки'.

Письмо несколько успокоило больную, но все же она не могла понять, при чем тут р я с а.

По просьбе ее доставить конверт в министерство взялся Кузьмич. Одел чужой вицмундир, помылся, побрился, съел луковицу, чтоб отбить винный дух, и отправился. На этот раз 'донесение' до министра дошло.

Толки о посылке, конечно, с течением времени в Гавани утихли, но ч е р н а я р я с а надолго все же осталась таинственной и мрачной загадкой.

Странно, штаны Спиридония совсем не затронули в Гавани ничьей фантазии. Их забрал себе Кузьмич. Повертел, потряс, пробормотал: 'Эка дрянь! Ну да ладно. Буду в них рыбу ловить', – и унес.

А черную рясу так и не выпускала из рук Марья Кузьминишна. Мрачная посылка совсем подкосила ее здоровье, она стала чахнуть и умерла с мыслями о сыне и с ряской Спиридония в руках.

Илье пришлось долго повозиться в Охотске с приемом груза: кроме запасов зимнего обмундирования – тулупов, теплых шапок, рукавиц – он должен был взять запасы провизии: бочки с солониной, капустой. Все это он принимал осторожно, каждую бочку вскрывал, каждый тулуп осматривал, браковал без пощады, отчаянно ссорился с чиновниками, которые сдавали ему груз.

Отношение в городе к Илье установилось определенно враждебное – за все провинности командира отвечал он. Особенно раздражены были родичи команды 'Алеута', 'Камчадала' и 'Сошествия'. Чины города вопили на всех углах, обвиняя командира 'Дианы' в самоуправстве и в превышении власти.

Даже Федосеева не пощадили: предателем называли за то, что он поступил на службу к 'ним'.

Илья торопился выйти в море; ему невмоготу было оставаться в Охотске.

А тут и погода испортилась. Повалили хлопья снега, и в течение часа засыпали весь город чуть не на уровень с крышами. 'Алеут' стоял на рейде весь белый, и матросам пришлось лопатами сгребать снег с палубы.

…'Диана' медленно ползла к Нортонскому заливу. Дул противный ветер, приходилось лавировать в лабиринте островов, рискуя ежеминутно напороться на камни, или сесть на мель. Если бы не старые матросы, рекомендованные Федосеевым, 'Диана' не дошла бы до залива, и если бы поднялся свежий ветер, вероятно ей бы тоже не сдобровать, – она шла с креном, с водой в трюме, с полуразбитым такелажем. Это было опасное, томительное, скучное и трудное Плавание.

За это время каждый день кто-нибудь из тяжелораненых умирал и каждый день палуба оглашалась пением панихидных песнопений; каждый день кого-нибудь спускали в холодные воды серого, как свинец, моря.

Скончался и старший офицер Степан Степанович Гнедой; и он нашел свою могилу на дне Берингова моря. Зато Уильдер быстро поправлялся: он уже сидел в парусиновом кресле на палубе 'Дианы', перезнакомился со всеми офицерами и декламировал Байрона.

Рассказ корсара

Однажды он обратился к командиру с такой странной речью:

- Не хотите ли вы, господин капитан, услышать исповедь корсара?

Командир был удивлен таким неожиданным обращением к нему. Он сам держался по отношению к Уильдеру холодно, официально. Тем не менее не отказался выслушать эту 'исповедь'.

- Вам это ничего не говорит? – начал как-то вечером, сидя в каюте командира, Уильдер свою исповедь. И при этих словах он показал командиру пикового валета.