Трансформация войны

попытку установить монополию на организованное насилие, учредив воинские ордена, сочетавшие идеалы религии и войны. Конечно, «Воинствующая Церковь» никогда не была способна добиться своей цели превращения светского правительства в орудие исполнения своей воли. Всегда находились те, кто воевали во имя других идей, будь то идеи, основанные на феодальном праве, или же, начиная с XVI в., на raison d’etat[43]. Но и во все времена находились представители Церкви, которые оставались твердыми в своем осуждении любого кровопролития; Св. Франциск Ассизский был лишь одним из многих известных христиан, которых можно упомянуть в этой связи.

В Европе идея войны как продолжения религии никогда не имела такого влияния, как в течение примерно одного века после Реформации, что привело к бесчисленным войнам, которые ничуть не уступали по своей жестокости другим, имевшим место в истории. Однако влияние религиозных мотивов ослабело после 1648 г. Хотя правители до сих пор могут использовать их, чтобы вдохновлять своих подданных, начиная с конца XVII в. современные государства не вели войн во имя религии и не руководствовались религиозными правилами при их ведении. В действительности наблюдалась тенденция отделить «реальное ведение войны» от всего остального. Несмотря на то, что религия все еще могла иногда оказывать влияние на такие факторы, как боевой дух войск или уход за ранеными, «стратегия» все больше и больше становилась сферой хладнокровного, расчетливого подхода, который впервые был сформулирован Макиавелли и нашел свое воплощение в трудах Клаузевица.

Именно потому, что формирование светских государств в исламском мире началось только в конце XIX в., ислам намного медленнее, чем конкурирующие религии, отказывался от идеи религиозной войны. Хотя сегодняшние Сирия, Египет и другие страны заявляют, что они светские государства, в них все еще силен элемент традиционализма. Цель традиционалистских групп — возврат к священному закону шариата, и каждая неудача государственных лидеров объясняется их нежеланием пойти на это. Как ясно показывают недавние примеры Ливана, Ирана и Афганистана, идея джихада все еще имеет большое влияние — настолько серьезное, что, в отличие от ситуации в большинстве современных государств, там у этой идеи нет недостатка в добровольцах, готовых пожертвовать во имя нее жизнью. Хотя джихад главным образом направлен против «отравленных тлетворным влиянием Запада» правящих элит, и лишь во вторую очередь — против неверных, сегодня в мусульманском мире мотивационная сила этой идеи столь же сильна, как и раньше. Все это свидетельствует о том, что и сегодня идея войны как продолжения религии, особенно в экстремистских формах, вовсе не умерла. Западным стратегам, последователям Клаузевица, пошло бы на пользу принять этот факт во внимание; в противном случае, не постигнув суть священной войны, они вполне могут стать ее жертвами.

«Неполитическая война»: война за выживание

До сих пор в нашем анализе мы исходим из того, что войны ведутся ради чего-то; стало быть, разграничение, проводимое Клаузевицем, между войной, ее средствами и возможными целями, принималось нами как данность. На протяжении истории цели, ради которых люди сражались, были чрезвычайно разнообразны. В их число входили раз — личные светские «интересы», такие как территориальная экспансия, власть и нажива; но в их число входили также и абстрактные идеалы, такие как закон, справедливость, «права» и вящая слава Божия, и все они в действительности составляли различные комбинации друг с другом и нерелигиозными интересами. Хотя вышеперечисленные критерии до определенной степени полезны, парадокс состоит в том, что они не затрагивают того, что, возможно, было важнейшей формой войны во все времена. Это, конечно, война ради самого выживания сообщества. Столкнувшись с данным видом войны, даже самые фундаментальные понятия стратегии начинают терять смысл, доказывая таким образом свою неадекватность в качестве инструментов для анализа и понимания.

Есть особая ирония в том, что именно тогда, когда ставки наиболее высоки, а общество напрягает все силы для борьбы не на жизнь, а на смерть, обычная стратегическая терминология перестает работать. При таких обстоятельствах заявить, что война — «инструмент», служащий «политике» сообщества, которое «ведет» эту войну, означало бы расширить все эти три термина до полной бессмыслицы. Там, где стирается грань между целями и способами, даже сама идея о том, что война ведется «за» что-либо, малоприменима к действительности. Трудность заключается именно в том, что война этого типа не является продолжением политики другими средствами. Вместо этого было бы более правильным сказать, вспомнив сочинение Людендорфа о тотальной войне, что война как таковая сливается с политикой, становится политикой, сама и есть политика. Война этого типа не может быть «использована» для достижения той или иной цели, она также ничему не «служит». Напротив, вспышка насилия лучше всего может быть понята как высшее проявление существования, а также как его торжество.

Когда перед участниками встает вопрос «Быть или не быть?», война утрачивает свои обычные атрибуты и обнажает свою суть. На этом этапе телеологические рассуждения, основанные на таких понятиях и словах, как «причина», «цель», и «для того чтобы», вероятно, приносят больше вреда, чем пользы. Трудность коренится в том факте, что все эти понятия подразумевают устойчивое, упорядоченное поступательное движение от прошлого к настоящему и от настоящего к будущему. Если общество потерпит поражение в своей борьбе за существование и его культура погибнет (если, в соответствии с ультиматумом, который предъявили персы городу Милету в 490 г. до н. э., «мужчины будут порабощены, дети оскоплены, женщины изгнаны, а страна отдана чужеземцам»), — то для такого общества это поступательное движение будет прервано или даже вообще прекратится. Когда будущего нет, а прошлое уничтожено, даже сама мысль о такого рода войне затруднительна, и автор, чтобы донести свои идеи, вынужден по большей части отказываться от рассуждений и прибегать к метафорам и примерам.

Например, сказать, что народ Алжира в своей восьмилетней борьбе за освобождение от французского владычества «использовал» войну, преследуя политические интересы, означает сильно погрешить против истины. Политику нельзя путать с национальным самосознанием и тем более отождествлять с самим фактом существования того или иного народа. В противном случае масштабы «инструмента» расширяются до тех пор, пока он не станет тождественным «цели», которой служит, вследствие чего различие между ними потеряет всякий смысл. В 1954–1962 гг. именно французское государство, надежно защищенное Средиземным морем, воевало из политических целей, будь то обеспечение продолжения своего господства, защита колонистов европейского происхождения, контроль над нефтью Сахары или сохранение за собою статуса великой державы (который в то время все еще был связан с обладанием колониями). Напротив, алжирцы не воевали за свои интересы, не было у них и правительства, которое оказалось бы способно их сформулировать. Если бы интересы — т. е. то, что выгодно алжирцам как индивидам, были единственным поставленным на карту, то наверняка большинство из них поступили бы разумно, оставшись дома и занимаясь своими делами. Если бы Фронт национального освобождения (Front de Liberation Nationale) заявил народу, что сражается во имя какой-то «политики», он бы никогда не получил и доли той поддержки, которую ему удалось получить вопреки всем усилиям французов.

Обсуждаемый предмет выходит за рамки чистой семантики. Говорить на языке стратегии и думать о «политических целях», как будто они в равной степени относятся к французам и алжирцам, значит создать зеркальный образ, ни на чем не основанный и, что еще хуже, скрывающий истинные причины поражения и победы. Сражаясь за то, что оно считало своими политическими целями, французское правительство должно было заниматься подсчетом выгод и издержек, каким бы приблизительным и неточным он ни был. После того как оценки были произведены, оно «принимало решение о распределении» тех или иных конкретных ресурсов и «использовало» их для подавление восстания. В действительности потери французов были довольно невелики: 22 тысячи военнослужащих и около трех тысяч гражданских лиц убитыми не идут ни в какое сравнение с числом погибших в обычных дорожно-транспортных происшествиях, произошедших за все время, пока длился этот конфликт. Но, в конце концов, французы признали свою ошибку, заключив, что цена упорства превышает будущие выгоды. Таким образом, становится очевидно, что бухгалтерская рациональность на самом деле является предпосылкой