О том, что все это может действовать и в обратном направлении, свидетельствуют мучения Америки во Вьетнаме. Неравенство противников по численности и силе, а также расстояние, разделявшее их, были настолько велики, что всякая попытка представить войну как борьбу за существование была обречена на провал из-за своей полной абсурдности. Таким образом, первоначальные цели американцев в этой войне, заключавшиеся в том, чтобы остановить распространение коммунизма и защитить демократию в южном Вьетнаме, содержали изрядную долю идеализма, пусть даже последний никогда не существовал в чистом виде. По мере эскалации конфликта требование, чтобы война велась не ради какой-то заоблачной идеалистической цели, а ради практических интересов, звучало все более настойчиво. «Интересы» использовались для того, чтобы оправдать все увеличивающиеся затраты людских и материальных ресурсов, но чем больше были эти затраты, тем сложнее было найти такие интересы, которые могли бы их оправдать. В конце концов, когда Генри Киссинджер возглавил Совет Национальной Безопасности США, он опубликовал статью, в которой говорилось, что США были во Вьетнаме просто потому, что были, — это прозвучало равносильно признанию в том, что Штаты ввязались в войну, вообще не имея на то никакой причины.
Нельзя сказать, что американский опыт во Вьетнаме нетипичен. Его разделили многие другие страны, включая даже Израиль, который когда-то показал своим врагам (и всему миру) наглядный пример того, что можно сделать, сражаясь за существование. В конце 1970-х гг., согласно имевшейся информации, Израиль увеличивал свой арсенал ядерного оружия, даже несмотря на то, что некоторые арабские страны демонстрировали готовность заключить мир. В то же время Армия обороны Израиля усиливалась в качественном и количественном отношении, пока не была создана самая мощная армия из когда-либо созданных страной такого размера. К 1982 г. стало очевидно, что существование страны больше не поставлено на карту, и это дало возможность правительству во главе с премьер-министром Бегином принять более традиционный курс и вторгнуться в Ливан. Будучи преимущественно «инструментальной», война в Ливане так и стала предметом политического консенсуса. Чем дольше она продолжалась, тем менее ясным становилось, зачем ее вообще надо было начинать. И годы спустя этот вопрос остается спорным до такой степени, что политическое руководство страны было публично обвинено в убийстве; это очень напоминает обвинения антивоенной оппозиции в убийстве американских детей, предъявленные президенту США Линдону Б. Джонсону.
Данная ситуация не лишена иронии, поскольку из всех войн, в которых участвовал Израиль, эта велась с наибольшей осторожностью и с наибольшей бережностью к сохранению человеческих жизней. Вооруженные силы Израиля в Ливане сопоставляли ожидаемые выгоды и понесенные издержки, причем не только с точки зрения своих потерь, но также с точки политической цены, которую пришлось бы заплатить, убив слишком много «невинных» арабов. Отчасти из-за этого их продвижение было необычайно медленным и неуклюжим. Военно-воздушные силы в своей дуэли с сирийскими средствами ПВО великолепно проявили себя, одержав победу, блеск которой был сопоставим разве только со степенью бесполезности этого выигрыша для окончательного исхода войны. Тем временем, осознавая необходимость удерживать число потерь на низком уровне, наземные войска продвигались медленно. Бронетанковые колонны располагали новейшей по тем временам техникой, но останавливались при малейшем сопротивлении и просили поддержки артиллерии для дальнейшего продвижения. Имея дело с противником, уступавшим и качественно, и (впервые за всю историю арабо-израильских войн) по численности, им не удалось проявить себя так ярко, как когда-то в прошлом.
Подводя итог вышесказанному, отметим, что концепция войны «по Клаузевицу», т. е. войны как «продолжения политики» лишь частично объясняет исторические факты. Очень важная форма конфликта, а именно война за выживание, если и вписывается в эти рамки, то с очень большим трудом. Война данного вида, можно сказать, опровергает закон всемирного тяготения, переворачивая с ног на голову расчеты затрат и результатов. При такого рода войне стратегическая рациональность не только не помогает одержать победу, но может стать предпосылкой поражения. Легион — имя тем, начиная с американцев во Вьетнаме и заканчивая советскими войсками в Афганистане, чьи расчеты оказались опрокинуты и спутаны решимостью противника твердо держаться и терпеть лишения. Мы бы погрешили против истины, если бы заявили, что сам факт того, что общество борется за существование, гарантирует его победу в любой ситуации. Однако правда заключается в том, что в такой войне нередко все происходит самым неожиданным образом.
В той степени, в какой всегда существовали войны за выживание того или иного сообщества, теории, которые основаны на картине мира «по Клаузевицу» и которые делают упор на рациональность, примат политики и оценку затрат и результатов, всегда оказывались неверны. Поскольку не подлежит сомнению, что такие войны будут по-прежнему иметь место в будущем, эти теории не могут служить твердым основанием для рассуждений о конфликтах, и следовательно, для планирования войны, ее ведения и победы в ней. Все вышесказанное имеет не только теоретическое значение. Лица, определяющие политику, и все, кто считают себя в состоянии рационально использовать вооруженные силы своей страны для достижения политических целей, должны усвоить урок: возможности войны, ведущейся ради интересов, по определению ограниченны, и попытки вести ее против противника, ведущего неинструментальную войну, во многих случаях не приводят ни к чему, кроме поражения.
Метаморфозы интересов
«Вы никогда не замечали, насколько трудно выразить чью-либо индивидуальность, как трудно точно определить, что отличает одного человека от другого, то, как кто-то чувствует и живет, насколько по- другому видят все его глаза, чувствует его душа, переживает сердце? Какая глубина скрыта в национальном характере, который, даже подвергнувшись многочисленным и тщательным наблюдениям, ускользает от мира, желающего его пленить и сделать доступным для всеобщего понимания и сопереживания? Если все эти суждения справедливы, то как возможно охватить океан всех земных народов, всех эпох и стран, постичь все, бросив на них лишь один взгляд, составив лишь поверхностное мнение или выразив все это лишь одной фразой, получив лишь неполное, размытое очертание мира? Живые картины манер, человеческих потребностей, особенностей и черт, мирских и духовных обычаев должны следовать за этим либо его предварять; следует постичь дух народа, прежде чем понять хотя бы одну его мысль или поступок. В действительности, вам придется найти то единственное слово, которое вмещает в себя все, что необходимо выразить, иначе вы будете просто воспринимать звуковую оболочку» (И. Г. Гердер).
Начиная с Макиавелли и заканчивая Киссинджером, «интерес» был термином, олицетворявшим собой ту цель, ради которой ведется война. «Интерес» — это Ковчег Завета в храме политики, расхожий товар для тех, кто принимает решения на всех уровнях. Это понятие пустило такие глубокие корни, что трактуется, как если бы оно было эквивалентно рациональности; объяснение того, почему кто-то поступил тем или иным образом, зачастую означает установление связи, вымышленной или реальной, между этим поступком и «интересом» человека. Поэтому далеко не тривиально наблюдение, что термин «интерес» в политическом понимании этого слова, т. е. то, чем обладает государство, или на что оно претендует, или что оно намеревается заполучить или защитить
