всяких экскурсий в область идейного издевательства над теми или другими категориями ближних' (1916, 27).
9. 'Наконец, необходимо всеми силами противодействовать обоготворению Молоха[85] государственности. Культ государства, государства ради, должен уступить место мировоззрению, что государство существует только как канва для успешного развития и процветания содержащихся в нем собирательных и чисто индивидуальных особей. Государственная мегаломания есть величайшее несчастие, ведущее прежде всего к гибели самого государства……………' [пять строк вычеркнуто цензурой] (1916, 28).
10. 'Во главе человеческих прав я ставлю, с одной стороны, права человеческого достоинства и права свободной самоопределяющейся человеческой личности, с другой же стороны, права экономического благосостояния и мирного сожительства всех обитателей как всего государства, так и его отдельных частей' (1913, 32).
О ВОЗМОЖНОСТИ СОЗНАТЕЛЬНОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ ОБЩЕСТВА НА РАЗВИТИЕ ЯЗЫКА
Что люди обычно хотят изменить в языке?
Нет сомнений в том, что язык развивается в
Беспокойный человеческий ум не раз останавливался перед видимым несовершенством языка. Нередко это несовершенство усматривали в самом разноязычии народов. С библейских времен разноязычие считалось Божьей карой за гордыню. Мечта о едином общечеловеческом языке побуждала конструировать искусственные языки. Известно около 1000 проектов таких языков, однако даже самый совершенный из них — эсперанто — не становится общечеловеческим языком или вторым языком каждого человека (см. с. 113–115).
Рационалистический XVII в. не устраивала видимая алогичность естественных языков — избыточность в обозначениях (синонимия) и многозначность, размытость и 'субъективность' границ между языковыми значениями, неполный параллелизм синтаксиса 'фигурам мысли'. На этой почве возникали идеи искусственных формализованных языков науки. Все же проекты логико-математических языков Фрэнсиса Бэкона, Рене Декарта, Готфрида Лейбница оставались целиком теоретическими построениями, опередившими свой век. Тем не менее идеи искусственного логического языка — 'орудия разума' — не погибли. В XX в. они реализовались в математических языках программирования, в искусственных информационных языках. Следует, однако, видеть, что все это хотя и нужные человеку языки, но не натуральные человеческие языки.
Нередко несовершенство языка видели в его недостаточной выразительности, гибкости, красоте или 'чистоте'. В любом обществе, сколько веков существует в нем представления о 'правильном' и 'красивом' языке, столько не смолкают разговоры о 'порче' языка. Правда, сами представления о 'правильности' и 'порче' языка менялись. Менялся и профессиональный круг тех людей, которые замечали 'порчу' и стремились каким-то образом 'защитить' язык.
Между тем сама возможность сознательной 'защиты', или 'исправления', или 'улучшения' языка вызывала и вызывает у людей скептические оценки, причем самые скептические — У языковедов[86]. Действительно, сознательное воздействие на язык означает конфронтацию противоположных начал: 1) волевого, сознательного и неосознанного (полубессознательного, непроизвольного); 2) индивидуального и социального (коллективного). В состоянии ли индивид (или группа индивидов) изменить полубессознательные языковые привычки коллектива говорящих и тем самым изменить язык? Если это возможно, то в какой степени? Какие уровни и подсистемы языка в наибольшей мере доступны сознательному воздействию общества?
Чтобы ответить на эти вопросы, рассмотрим некоторые факты такого воздействия.
Можно ли считать табу[87] 'сознательным воздействием на язык'?
Не всякое активное отношение людей к своему языку в действительности представляет собой воздействие именно на язык. Например, табу в архаических социумах — это воздействие не на язык, а попытка воздействия на явления действительности, стоящие за языком (воздействие на зверя, болезнь, опасность, божество).
Словесные табу, по-видимому, могли быть разного происхождения. Видный этнограф и фольклорист Д. К. Зеленин считал, что первые словесные запреты возникли из простой осторожности первобытных охотников: они думали, что чуткие звери, понимающие человеческий язык, могут их подслушать и поэтому избежать капканов или стрел (см.: Зеленин 1929, 119). С древнейшими представлениями о том, что животные понимают речь человека, Зеленин связывал также переговоры с животными в быту, которые позже переросли в заклинания.
Источником табу могла быть и неконвенциональная (безусловная) трактовка знака архаическим сознанием: древний человек относился к слову не как к условной, внешней метке предмета, а как к его неотъемлемой части (о неконвенциональном восприятии знака религиозным сознанием см. с. 72–75). Чтобы не разгневать 'хозяина тайги', избежать болезни или другой беды, не потревожить души умершего, запрещалось произносить 'их' имена.
Так возникала магия слова, колдовство, в котором слово — орудие, инструмент. Табуированные слова заменялись эвфемизмами[88], но и они вскоре табуировались и заменялись новыми эвфемизмами — это приводило к быстрому обновлению словаря в древности (см. с. 144–151).
Разумеется, лексические запреты, как и принудительные нововведения слов, существовали не только в древности. Удерживая черты магического ('инструментального') отношения к слову, табу в современном обществе осложняется некоторыми другими целями — такими, как сохранение традиционных культурных норм (соображения 'такта', 'приличий', психологической уместности), а также идеологический контроль, манипулирование массовым сознанием и т. п.
Например, во времена резких идеологических сдвигов сознательный разрыв с определенной традицией 'требовал' хотя бы частичного отказа от соответствующего языка. В этом причина массовых лексических замен (в том числе даже таких идеологически нейтральных слов, как, например, названия месяцев), осуществленных в годы наиболее 'крутых' в мировой истории революций — французской конца XVIII в. и русской 1917 г. (см. с. 151–152).
Лексические запреты, как и эвфемизмы, нередко являются особо изощренным цензурированием и 'промыванием мозгов'. Ср. свидетельство публициста о табуистическом искажении семантики слов республика и страна в советской печати: СССР представлял собой 'псевдосоюз из псевдостран, стыдливо называвшихся республиками. Из гордого слова 'республика' сделали чисто
