— Почему?
— Они хотели объединить земли; хутора моего отца и его матери были по соседству. Когда Хельмут стал по воскресеньям вечером приходить к нам домой, они обрадовались. Посылали меня подавать ему чай, всегда сажали нас рядом, если он оставался ужинать. И когда он попросил у отца моей руки, отец, конечно, согласился.
— А вы что сказали?
— Что я, мне тогда было всего семнадцать. Я не из интеллигентных, как твоя мать, меня воспитывали, чтобы я вышла замуж. В те времена Хельмут был видный парень, широкоплечий, кровь с молоком. Как барин выглядел, когда сидел, спина ровная, черные сапоги блестят, я прямо обмирала. Только потом уже, когда он любой разговор превращал в ссору, когда злился или лебезил, если с ним кто-то не соглашался, он мне разонравился. Когда мать отказалась передать ему хозяйство, он стал еще дурнее. Хвастался, что выдрал у еврея бороду, а однажды я была с ним, когда он согнал с дороги цыганскую повозку. Он стал будить меня по ночам, каждую ночь, и кричал, почему я не родила ребенка, из которого можно вырастить настоящего наци.
Госпожа Саулите погрустнела. Я видела, что она плачет, но старается скрыть слезы.
— Нет, я обрадовалась, когда он ушел в армию, прежде чем начал меня постоянно избивать. И не переживала, когда узнала, что он не вернется.
Помолчав, она вытерла глаза.
— Все будет хорошо, дорогая, — сказала она. — Видишь, война и доброе дело для меня сделала. По крайней мере, мне хочется так думать. Я уж решила, что всю жизнь в поте лица буду работать в поле и каждую ночь терпеть Хельмута. Но война изменила мою жизнь, хотя я и не смогу возвратиться домой.
Госпожа Саулите сжала мою руку.
— Пойдем, — позвала она, — я отыскала куст пионов, совсем сорняками зарос, за складами, в тени. Пойдем посмотрим, может быть, нам удастся найти для него местечко получше.
Прошло несколько недель, и нам снова предстоял переезд, а госпожа Саулите оставалась в комнате, которую получила благодаря сержанту.
Я ходила как в тумане, ни с кем не разговаривала, не слышала, когда ко мне обращались. Как обычно, от переживаний я заболела. Я горела в лихорадке, и меня на руках внесли в машину. Не помню, как мы переезжали, не помню, попрощалась ли я с госпожой Саулите.
В новом лагере я лежала на соломенном мешке в самом теплом углу, который маме с трудом удалось для меня найти. Она мерила мне температуру и заставляла пить горячую воду, чашку за чашкой. Папа сидел рядом, положив прохладную ладонь на мой лоб. Даже Беата некоторое время не выходила во двор к девочкам.
Беата была более общительной, она везде быстро становилась своей среди ребят. Она нравилась, всегда была в числе заводил. Обычно ей было все равно, когда ребята дразнили и прогоняли меня или кого-нибудь из моих ровесниц. Она и сама строго-настрого запрещала мне таскаться за ней. И вот Беата сидела рядом, читала мне, уговаривала быстрее выздоравливать.
Постепенно лихорадка пошла на убыль. Я поднялась, стала ходить в школу. О госпоже Саулите не заговаривала. Я не помню, чтобы кому-нибудь о ней рассказывала.
Но теперь, как только мы переезжали в новый лагерь, я принималась настойчиво искать женщин, у которых не было детей. Они научили меня штопать, вязать, вышивать, раскладывать пасьянс, гадать по линиям руки, словом, всему, что умели сами. Я как одержимая добивалась их внимания. Однажды я дружила сразу с двумя женщинами: с незамужней госпожой Тиевиней, худой и аккуратной, и с милой, печальной вдовой госпожой Думпите. По каким-то причинам эти две женщины ужасно невзлюбили друг друга, так что поддерживать отношения с обеими требовало от меня искусства дипломатии, доставляло немало волнений, и все же мне это как-то удавалось. Но ни одна из них не обладала ни сердечностью, ни жизненной мудростью госпожи Саулите.
11. «БОГАТСТВА ДУШИ»
Школа была моим единственным надежным убежищем. В лагерях каждая национальная группа открывала свою школу, чтобы дети могли наверстать упущенное за годы войны и готовились к будущему. Даже первоклассники учились шесть дней в неделю, с раннего утра до обеда. На дом задавали много уроков, и мы были заняты до темноты, а то и дольше. Взрослые расспрашивали каждого во дворе и раздавали непрошеные советы — мол, следует выполнять домашние задания, хорошо учиться и готовиться к будущей жизни.
Требования были высокими, дисциплина строгая. Когда учитель входил в класс или выходил из класса, мы стояли по стойке смирно, пока нам не разрешали сесть или разойтись. Телесных наказаний не применяли, но и стояние в углу считалось до того постыдным, что за все время лишь несколько самых озорных мальчиков были наказаны таким образом. Нам все время напоминали, что спина должна быть прямая — сидим мы на ящиках или на скамьях без спинок. Недоставало ручек и карандашей, потом появились доска, мел и даже бумага. Счеты и доску переносили из класса в класс. Имелось несколько размноженных дешевым способом брошюр, и учителя читали нам по книгам, позаимствованным у кого- нибудь из лагеря.
Основным методом обучения была зубрежка. Как только мы научились писать, тут же стали записывать под диктовку учителя, новый материал надлежало усвоить и потом пересказать. Мы знали наизусть таблицу умножения, падежные окончания, химические элементы, названия деревьев и звезд, знали, как образуются облака, где ставить запятые, знали имена героев романов и рассказов. Не реже раза в неделю проводился проверочный диктант, нам читали вслух отрывок из литературного произведения. Употребление больших букв, знаков долготы, место запятых, правила переноса слов мы должны были знать безупречно. Каждый понедельник требовалось прочесть наизусть и с «выражением» новое стихотворение.
Училась я хорошо. Родители, и мама, и папа, были в свое время отличниками, получали награды и почетные грамоты, и само собой разумелось, что и мы с Беатой будем хорошо учиться. Пятерки, то есть высший балл, не обсуждались, но четверки уже были поводом для тревоги и разочарования. Тройка вообще была постыдной оценкой. Двойка означала, что придется остаться на второй год и заниматься с младшими. Лучше уж тогда умереть. Не выполнить задание нельзя было и помыслить.
Я боялась учителей и возможных неудач, но учиться мне нравилось. Нам без конца повторяли, насколько важны знания. Чаше всего цитировались строки из стихотворения Карлиса Скалбе «Богатства души не ржавеют». Толковали их так — человек может потерять все свое имущество во время грабежей и войны, потерять семью, друзей и родину, но знания — это сокровище, которым владеешь вечно. Я в этом не сомневалась. По крайней мере, это всегда радовало. Я знала, что стоит мне поднатужиться, и я сумею выучить почти все, и это рождало во мне чувство удовлетворения и уверенности.
Когда учитель выходил из класса, мы принимались перешептываться, болтать, обмениваться записками, стрелять шариками из жеваной бумаги, но почти никогда подобного не случалось, если он просто поворачивался к нам спиной. Больше всего шалили по дороге в школу и обратно, в основном мальчики и девочки постарше. Я старалась получать только отличные оценки, слушаться и вести себя тихо.
Как-то утром по дороге в школу я была поражена, когда девочки из четвертого класса принялись дразнить Галину, которая сидела рядом со мной на первой парте и училась тоже только на пятерки.
— Русская вонючка, русская вонючка, — галдели они.
Галина шла не оглядываясь, низко опустив голову.
Эрика, самая длинная девочка из нашего класса, дернула меня за черный передник.
— Постой, — позвала она, — ты с нами. Не вздумай идти вместе с этой русской вонючкой.
— Товарищ Галина, товарищ Галина, — дразнилась, шепелявя, другая.
— Но она латышка, — осторожно возразила я. Галина только что получила награду за лучшее
