сочинение по латышскому, и когда говорила, ничем не отличалась от остальных.
— Это тебе только кажется. Ее отец русский, он левый. Он грязный русский коммунист и жид.
— Но ее отец умер, — возразила я.
— Это не имеет значения. Жиды начисто высосали Латвию, — отчеканила Эрика.
— Жиды ловят детей христиан. Они запихивают их в бочки, в которые вбиты гвозди, и пускают вниз с горы, — сказала другая девочка.
И они принялись выкрикивать:
— Жидючка-вонючка! Жидючка-вонючка!
— Перестаньте, — сказала Аусма, она была посмелей меня. — Меня мама гулять не пустит, если ей кто-нибудь расскажет, что мы так кричали. Она мадам Плявиню отругала только за то, что та напевала:
— Мадам Плявиня даже не все слова спела, — сказала Аусма, — и мама все равно рассердилась.
— Правильно, это мы петь не будем, — радостно согласилась я.
— Кто-нибудь знает русские дразнилки?
Я ни слова не сказала о тех стишках, которые читала русским солдатам.
— Так вот, каждый должен что-нибудь вспомнить, — распорядилась Эрика.
Я заметила, что Аусма потихоньку отходит в сторону, и вытащила свою руку из руки Эрики.
— Разве не ужасно, что они говорят? — обратилась я к Аусме, догнав ее. — Ты ведь не станешь придумывать какие-нибудь русские ругательные слова?
— Нет. И еще кое-кто не станет.
— Правильно. Это нечестно. Галина латышка, она хорошая, она умная, нельзя ее обижать, — быстро перечислила я и тут же осеклась.
— Нет, — спокойно ответила Аусма, — она на самом деле грязная русская и противная жидовка. Ее мать латышка, а Галина родилась в Москве.
И тогда мне захотелось еще больше защищать Галину. Галина, как моя мама, — родившаяся в России латышка, так не похожая на других.
— Воспитанные девочки так не визжат, — жестко сказала Аусма. — На нас смотрит весь лагерь. И я не собираюсь вести себя как торговка рыбой только потому, что Эрике так хочется. Это неприлично.
Задуманное глумление не состоялось, может быть, потому, что Эрика переехала в другой лагерь, а может, потому, что скоро закончился учебный год. Гораздо больше всех занимали планы на лето.
Большинство в латышских лагерях были люди образованные, владеющие профессией, они учили нас тому, что знали сами. Работали хоровые и гимнастические кружки, мы играли, обсуждали книги, участвовали в шахматных турнирах, слушали лекции, занимались рукоделием. Азартно болели на волейбольных, футбольных и баскетбольных соревнованиях. Нас водили в походы и при свете костров рассказывали разные истории. Девочек учили штопать и шить, вязать рукавицы с латышским орнаментом, вышивать крестиком сложные традиционные узоры диванных подушек из мешковины.
Одно лето мы с Галиной все свободные часы проводили вместе. В лагере Зеедорф, раскинувшемся на обочине полупустынного шоссе, существовали очень строгие правила, запрещавшие появляться в поселке. Немцы избили мужчин и мальчиков, и поэтому прогулки по лесу, игры на мосту и на насыпи были строго запрещены. Но никто особенно не беспокоился, когда мы с Галиной, перепрыгнув через придорожную канаву, уходили играть на луг. Там сохранился бетонный фундамент сельского дома, несколько кустов сирени, покрытых мучнистой росой, скрывали от взгляда бараки.
Мы проводили часы на солнце, лежа на расстеленных в душистой траве одеялах. Мы прочитали все книги, которые можно было достать. Мне нравились рассказы о деревенской жизни, о севе и уборке урожая, о хранении зерна и сена в сараях, о том, как неплодородную землю превратить в плодородную. Нравились истории, чаще всего переводные, о жизни в лесах вместе с волками, о полетах с дикими гусями, о жизни на необитаемом острове. Книги, обернутые в плотную коричневую бумагу, мы брали в школьной библиотеке — по одной в день, но прочитать надо было сразу же.
Самыми интересными, конечно, были книги, к которым запрещалось даже прикасаться. Галина принесла одну про Чингисхана, который грел ноги в кровавых внутренностях еще живых рабынь, и мы по очереди читали об этом друг другу вслух. Я принесла, спрятав под юбкой, католическую книгу с рассказами о святых, мама нашла ее в канаве возле лагеря. Папа назвал их вздором и предрассудками, мама раскритиковала за примитивный язык и низменность переживаний, и оба решили, что книга эта для взрослых. Чтение продвигалось медленно, так как страницы вымокли в воде и слиплись, и самые интересные куски прочесть было невозможно. К тому же книга была на немецком языке, так что пришлось как следует покопаться в немецком словаре, мама дала его нам, поверив, что мы должны выучить слова, которые требуются в школе. Стоило кому-нибудь приблизиться, чтение приходилось прерывать, даже если мы были на середине рассказа о том, как римские солдаты раздевают женщину, чтобы ее выпороть.
Но обычно нас никто не беспокоил. Мы обсуждали прочитанное, и если истории заканчивались печально, я придумывала новый, счастливый конец. Мы плели венки из клевера и васильков, разглядывали лягушек и букашек в канаве и представляли себе, что живем где угодно, только не в лагере.
Однажды после обеда, когда мы лежали в высокой траве и все было напоено ароматом клевера и мяты, а мы наблюдали за сверкающими стрекозами, неподалеку затормозил грузовик и оттуда высыпали солдаты. Шофер и какой-то военный перепрыгнули через канаву и, надев на лицо маски-улыбки, направились в нашу сторону. Притворяясь нашими самыми лучшими друзьями, они стали расспрашивать нас.
Я знала, что лучше не отвечать. Мне десятки раз говорили, что если русские узнают, что наша семья в лагере, они потребуют у англичан, чтобы те выдали нас, и отправят обратно в Латвию. Нас посадят в тюрьму, будут пытать — срывать ногти, ломать колени, жечь волосы. А потом расстреляют.
Сначала военный заговорил по-русски, потом перешел на немецкий.
— Ну, девочки, мы знаем, что вы умеете говорить по-немецки, — сказал он. Может быть, он заметил на одеяле немецкий словарь.
— Кто еще в этом лагере живет? Латыши? Литовцы? Эстонцы?
Сердце мое перестало биться: ему что-то известно. Я внимательно рассматривала муравья на босой ноге, который переползал с пальца на палец.
— Сколько человек в лагере? Во всех ли домах живут?
Наше молчание их не смутило, они избрали другой прием.
— Если расскажете, я вам что-то дам.
Он сходил к машине и вернулся с двумя ярко-оранжевыми огромными плодами, таких мы никогда не видели. Военный подбросил вверх один, потом второй. И стал ими ловко жонглировать.
— Ответьте хотя бы, говорите ли по-немецки?
— Да, говорим, — сказала Галина и протянула руку.
— Там есть поляки, венгры? Я знаю, девочки, что никакие вы не немки вонючие, это я сразу понял. Я дам вам второй апельсин, если скажете, откуда вы.
— Скажем, что мы эстонки, — шепнула Галина.
— Нет, по-эстонски мы не умеем. Он поймет, что это не так.
— На каком языке вы разговариваете? На польском? В лагере много поляков?
— Да, — сказала Галина. Она не спускала глаз с апельсина.
— Кто еще?
— Русские, — сказала Галина, — очень много русских.
— Хорошо. Именно это я и хотел узнать.
Каждой из нас он протянул по апельсину.
— Вы хорошие девочки, это видно. В лагере жизнь, должно быть, нелегкая, а?
