Беатой спрятались в лесу. Домой вернулись через месяц, когда немцы прогнали русских и сами оккупировали Латвию.
Но как я ни старалась, обуздать свои фантазии и желания я не могла. Мне снились черные сапоги, в ночной тьме печатающие шаг по мостовой, грузовики, с визгом тормозящие возле погруженных во тьму, спящих жилищ, снились вагоны для скота, ждущие матерей и дочерей, жен и мужей, разлученных друг с другом. Это постигло других в нашем роду, это постигло латышей, евреев, цыган, социалистов, многих образованных и независимых людей в Европе. Я ненавидела себя за то, что не могла все время чувствовать себя счастливой, но я, по крайней мере, не ныла и не жаловалась, как Вилма и другие мамины подопечные. Хоть этим я могла чуть-чуть гордиться.
Но все же я понимала, что и меня незаметно затягивают мамины дела. Я чувствовала, мамины подопечные знают нечто такое, чего не знает больше никто, что они живут в более реальной действительности и что их переживания значимы. Они признали ту страшную истину, которую мы всеми силами старались опровергнуть.
Мама навсегда осталась верна израненным душой и страдальцам. Все тридцать лет своей дальнейшей жизни она постоянно общалась с людьми неуравновешенными, пьяницами и бездомными в библиотеках и на улицах. Казалось, ничто в их рассказах не может ее удивить. Она говорила с ними по душам, иногда делала маленькие подарки или вручала деньги, хотя окружающие советовали ей воздерживаться от такой щедрости. Только спустя много лет я осознала, что ее заботы о Вилме, дочери, которую любили не так, как сына, или о господине Бандерисе, человеке, который потерял всех своих близких, были формой выражения собственной боли. И тогда я испытала желание, хоть и запоздалое, уделить маме столько же внимания и любви, сколько она дарила другим.
Не только мамины подопечные, но и многое другое свидетельствовало о том, что не все благополучно. Ходило немало горьких, иронических шуток о беженцах. Многие были подавлены и жили как во сне. Пьянство распространено не было, так как алкоголь был недоступен, но в редкие минуты мужчины, выпив, плакали и молили о смерти как об избавлении. Отец в ярости хлестал своего восьмилетнего сына крапивой по голым ногам, пока подоспевшие к месту экзекуции не отобрали у него мальчика. Контуженный молодой парень был расстрелян английскими солдатами — он не услышал приказа остановиться и продолжал бежать. В течение долгих месяцев на столбах, между которыми была натянута колючая проволока, появлялись трупы замученных кошек и белок, и было это делом рук не одного человека.
Двенадцатилетний мальчик по имени Карлис, один из самых красивых мальчиков, каких мне когда- либо приходилось видеть, — с черными вьющимися волосами, серыми мечтательными глазами, мраморно- белой кожей и нежно-розовым румянцем на щеках, на которых уже пробивался пушок, принялся ловить девочек возле уборных на окраине лагеря, стягивал с них штанишки, затыкал рот, душил, пытался изнасиловать. Мне удалось от него убежать, но я знала, что он коварен. В сумерках он прятался за углом, под лестницей, ведущей в кухню. Я знала, что это вопрос времени, — он меня поймает.
Маме рассказать об этом я ни за что не могла, рассказала сестре. Беата тут же посовещалась со своими подружками, девочками постарше, вместе они обычно шушукались, дразнили мальчиков, а потом бежали так, что пятки сверкали. И они решили Карлиса наказать. Поймали его на лугу по ту сторону дороги и повалили на землю. Беата и ее подружка Ириса держали на его лице коровью лепешку, пока тот не пообещал никогда меня не трогать. И он оставил меня в покое. Впоследствии он прошел жесткий отбор среди желающих эмигрировать, попал в Канаду и там через некоторое время от его руки погибла десятилетняя девочка.
12. АМЕРИКА ДЛЯ ЖЕНЩИН
Постепенно стали появляться возможности эмигрировать. Англия, Канада, Австралия начали принимать молодых, не успевших обзавестись семьей рабочих, главным образом на такие работы, от которых отказывались собственные граждане. Семьи снова стали делиться. Моя двоюродная сестра Астрида, которой исполнилось восемнадцать, уехала одна в Канаду, в качестве прислуги. Через несколько месяцев она вышла замуж за латышского парня, складского рабочего. Кроме ее хозяев канадцев, на церемонии регистрации брака никого больше не было, на следующее утро она уже приступила к своим обязанностям — мыла посуду и стелила постели. Один из двоюродных братьев уехал в Англию на шахту.
Стала принимать иммигрантов и Америка, но тоже только молодых и крепких мужчин, не обремененных ни детьми, ни болезнями, ни стариками. Бабушке, которая опять жила с нами, эмигрировать с нашей семьей не разрешили, так как Америка принимала одного иждивенца на одного трудоспособного. И снова бабушка уговаривала всех уезжать, так как она, мол, уже свою жизнь прожила. Но ведь мы не бросили ее даже когда пришли русские солдаты, как же оставим теперь?
Будущее в лагерях представало мрачным и беспросветным, и мои родители испытывали чувство вины от того только, что просто допустили мысль уехать без бабушки. Как только дядя Яша и тетя Зента, у которых была одна дочь, оказались в Соединенных Штатах, они тут же принялись утрясать многочисленные формальности, чтобы взять бабушку к себе. Гарантий, что это удастся, не было никаких, но все же появилась хоть какая-то надежда, а значит, и у моих родителей открывалась перспектива эмигрировать.
Вообще-то слово «эмиграция» никто никогда не употреблял. В большинстве случаев люди говорили — отправиться в «далекое изгнание», что означало переселиться в Америку. Большинство латышей мечтали вернуться в Латвию, мечтали о временах, когда Латвия снова станет свободной, огорчались, что из Европы приходится перебираться на другой континент и тогда уж возвращение в Латвию станет совсем маловероятным. Даже сегодня самое ходовое слово среди американских латышей — «изгнание», а не «эмиграция».
Прежде чем получить разрешение на въезд в Америку, предстояло найти поручителя, который бы гарантировал вновь прибывшему работу и жилье, чтобы тот не стал обузой для общества. Затем пропускали сквозь политическое сито — отсеивали нацистов и коммунистов и тех, кто был членом организации, связанной с этими партиями. Повторно проверяли здоровье, психическую полноценность желающих въехать в страну.
Напряжение в лагере становилось непереносимым. Сама мысль, что снова придется расставаться — с семьей, с друзьями, — будоражила, к этому добавлялись бесконечные проверки, о результатах которых нам часто не сообщали. Умение читать и считать, зубы, глаза, уши, кожа и все полости человеческого тела проверялись еще и еще раз, снова и снова. Затемнение в легких или частичная глухота могли означать, что человек останется в лагере на всю жизнь.
— Мы к своим лошадям относились с большим уважением, — сказал капитан Вилциньш.
На лагерной доске объявлений появилась карикатура — удивленный верблюд и подпись под ним: «Легче протащить верблюда в игольное ушко, чем перемешенное лицо в Соединенные Штаты Америки».
В нашей семье туберкулезные тесты у всех оказались положительными, болезнь в лагерях бушевала, и для нас это могло стать причиной запрета на въезд в Соединенные Штаты. Нам сделали рентгеновские снимки, но не сообщили результат. Меня по громкоговорителю вызвали на рентген повторно, потом еще раз. И наступила тишина. Днем я переживала, что из-за меня наши навсегда останутся в лагере, а остальным разрешат уехать. А ночью мне снилось, что все уехали и меня бросили, как сделала это бабушка Вилмы.
Каждого отдельно и всех вместе нас спрашивали, известно ли нам, что Соединенные Штаты — страна демократии и приемлема ли для нас демократия. Спрашивали, не сумасшедшие ли мы, не гомосексуалисты, алкоголики, преступники или извращенцы.
— Есть ли среди вас проститутки? — с серьезной миной задал вопрос чиновник, восседающий за столом в заполненном до отказа помещении. Андрей, мальчик из Беатиного класса, так сильно толкнул нас обеих в спину, что мы вскрикнули и от неожиданности наклонились вперед, словно собирались встать и заявить о себе. Чиновник сердито посмотрел в нашу сторону, и мама одернула нас: «Что это вы как
