вглядывается долгим покоем в его заострившееся лицо и размышляет: «Надо же, а ведь мнил себя чуть ли не богом. Стоило опочить, как сразу сморщился, скис. Кажется, будто вдвое усох против прежнего и оплюга-вел. Старик как старик, никакого отличия от других мертвецов. А бывало, все гневался, все топотал да гремел на весь дом, упиваясь своей громкой властью. Где ж теперь эта власть?.. Когда рассказал мне про мать и отца, я поняла его тайну. Это тайна побега. Был он так непростительно грешен, настолько повинен сам для себя, что нашел лишь единственный способ с этим ужиться — стать всевышним судьей. Вот и вся его чертова власть. Одна видимость. Тошно...»
Старика хоронят на том же холме, где тщедушно бугрится землею другая могилка. Два дня кряду затем идет нудный дождь. Несмотря на него, поутру каждый раз на обеих могилах круглым светочем памяти у креста серебрится рассветом свежий венок. Ацырухс мастерица плести их, любому известно. Завернувшись в лохматую бурку, Хамыц тихо глотает слезу... Пятый день пошел нынче, как случилось несчастье.
В этот день Даурбекова дочь приступает рожать. Схватки длятся до ночи, ей больно. Больно так, как ни разу и не было ей до того. А когда наконец появляется плод с гневным криком, Тугана жена, потрясенная, навзничь падает на пол. Дзака совладает со страхом. Лишь она да сама роженица продолжают бороться за новую жизнь. Наконец все закончилось. Вот он, ребенок. Пуповина зарыта. Можно кликнуть Цоцко.
Мокрым призраком входит он в комнату, пристально смотрит на дочь. В глазах его ужас. Огромным полетом, начиная с лица и до ног, тело крохотной девочки, словно ожогом, изучевено жутким родимым пятном. Ему кажется, он распознал в нем бегущую лошадь в галопе: грива, круп, отпечаток копыт... Что за жуткое зрелище! Как ей жить под пятой у такого уродства?..
Впрочем, она и не соглашается жить. До утра они молятся, шепчут, страдают. Мать лежит, заперевшись глазами в ночи, пока хилый, убогий ребенок нежадно приник к ее равнодушной груди. Но с рассветом они замечают, что пятно багровеет, все жестче сжимая распятой ладонью беззащитную, жалкую плоть. Цоцко несколько раз покидает хадзар, будто хочет отмыться дождем, а потом возвращается и, завороженный скорбью, смотрит на то, как медлительна смерть, когда ты ее призываешь.
К полудню он слышит, как на заднем дворе пилит свежие доски Туган. Если б все это с нею закончилось ночью, можно б было ее схоронить без свидетельских глаз. А теперь не укроешься, не сбережешься. Ничего, решает Цоцко, мы закутаем тело холстом. Никто не узнает. А узнает — не сможет увидеть. Уже хорошо.
В самом деле, в хадзар к чужакам никто не заходит: Цоцко повелел отвечать, что жена его слишком плоха и не совладает, если кто-то придет к ней ощупать слезой ее горе. Ведь это второй уж ребенок ее. Второй, потому что был первый — тот самый, что помер когда-то от кори. Не надо тревожить ее...
Аул соглашается. Мужчины сгрудились перед калиткой высокого дома, чьи скользкие стены колеблются зыбью под мелким дождем. Туган пилит доски на гроб, самолично строгает. Такая работа привычна уже для него. Навес шелестит водянистой печалью, считает усталостью капли дождя. Туган ощущает такую сонливость, что впору зевнуть. Он глотает зевок. Когда ж будет легче? Что ждет их за этим унылым и пасмурным днем?..
Но мысль не приходит. Ответа сегодня не будет. Тугану не терпится выспаться, позабыться дождем. Вдруг, ни с того ни с сего, он неловко цепляет рубанком за сук, теряет рукой направле-нье и тут же, подавшись плечом в пустоту, впивается лезвием в свой незадачливый палец. Боль глушится кровью. Поглядев на нее, он видит глубокий надрез, подкосивший фалангу ровнехонько там, где она выдавалась проклятьем вперед. Впившись зубами в губу, он в потемках, смеркаясь сознаньем, достает из ножен кинжал и, примерившись, рубит, будто это вихляющий хвост, никчемный огрызок того, что внушает ему отвращенье. Что внушало ему отвращенье столько тягостных лет...
Ребенка хоронят так скупо словами, что не стоит о том вспоминать. А дождь все идет, поливая могилы. Может, это и к лучшему, когда люди устали от горя, и им не хватает надрыва и слез...
XV
Прошло сорок дней. Справили трижды поминки. А потом вдруг исчезла Дзака. Да, взяла — и исчезла, никому ничего не сказав.
Цоцко скрежещет зубами: поди догадайся, что у нее на уме. Но, что бы там ни было, а выходит, она его провела, ведь теперь никакому позору за ней не угнаться. Напротив, стыдно то, что из их же семьи сбежала афсин. Цоцко не найдет, чем унять обиду и ярость. Он давно научился любить злость в себе, но сейчас его злость не придумает, как ей насытиться местью. Вроде все было сделано правильно, все рассчитано и учтено. Только вот отчего-то не задалось, вышло вкось, получилось навыворот.
Разумеется, очень подвел Казгери: кто ж мог подумать, что он примет за вора того, у кого не хватило соображения даже на то, чтоб отправиться после по свежим следам за причиной нечаянной смерти жены.
Когда это с ней только случилось, Цоцко тут же почуял неладное, а потом укрепился в своем подозрении, увидав, как к его оторопелому племяннику приближается твердым шагом Тотраз. После их разговора Цоцко подождал еще вечер, чтобы мукой продлить Казгери тревожную ночь. Но в итоге дождался другого — быстрой, хоть ленивой шагами на целые годы, какой-то безвременной смерти отца.
А потом ему было не до того. Потом ему было так худо, как не было даже тогда, когда он, ничтожный мальчишка, висел на отцовой руке, распростертый над бешеной пропастью... Да, ему было так худо, что он и не знал, почему он, Цоцко, по-прежнему жив.
Но потом и это закончилось. Просто шел день за днем, и Цоцко, будоража свое же упрямство, продвигался за временем вслед. Горе было лишь испытаньем на прочность. Как, к примеру, недуг или сильная боль. Цоцко его выдержал, перетерпел. Лишь жена его сделалась сущей бедою: что ни ночь — лихорадит ее и знобит. Умоляет его сняться с места и отправиться снова в дорогу, словно можно дорогою выправить душу. Все это впустую. Ее уговорам Цоцко не поддастся. Не сейчас, потому что сейчас он еще не готов.
Возможно, все дело в угрозе, что поведал ему Казгери. Он признался: Тотраз предложил ему срок — до поминок, а дальше им, дескать, надежней убраться, потому что иначе он расскажет Хамыцу про то, как погибла жена. Только он не расскажет, Цоцко в том уверен: побоится греха, не захочет крови. Все равно что Дзака: даже та не дерзнула делиться с Аланом секретом того, как пропал его брат. А она-то куда как покрепче, да и гаже Тотраза душой. Опасаться его откровений нет, пожалуй, причин.
Только вот отчего у Цоцко не проходит странное чувство, будто он уже несколько месяцев кряду живет, подбирая ладонью мозоли в прах разбитого прошлого? Будто прошлое это, чем дальше, тем меньше послушно воле его, а та иссякает от напрасных усилий приручить каждый новый им встреченный день? Что такое с Цоцко происходит? Что творится с его проницательной злостью, которой все чаще не хватает малой малости или мгновения, чтоб добиться, успеть сделать то, без чего нету злости его ни покоя, ни гордости? Ибо так получилось с Роксаной, с проклятым Асланом, так было с братом его и теперь вот — с Дзака... Так оказалось с Туганом, который всем видом своим нынче будто желает сказать, что их скакунам не бежать больше в общей упряжке. Так обстоит и с его, Цоцко, благоверной женой, что поклялась ему на прошлой неделе в реке утопиться, коли ей суждено рядом с этой рекою и склепами гнить. Она так и сказала: «Утопиться мне легче, чем гнить. Погляди мне на зубы. Они сами, как склепы». Вбила в голову, что причина в реке. Ну а зубы — зубы сгнить могут где угодно. При чем тут река?..
Иногда ему кажется, сыновья тоже с ней заодно, что все трое его чураются, что глядят исподлобья, с опаской, будто вскорости позовет он их вместе с собой в беду. Цоцко понимает теперь, каково было отцу, когда оба его повзрослевших упрямством и разумом сына распознали в нем первую правду о том, что на место могучего старца заступил сумасбродный старик. Наверно, он чувствовал это, только, в отличие от Цоцко, у него хватило достоинства притворяться, будто ему наплевать и на их недовольство, и на хмурость ныряющих взглядов, и на шепот злорадства за его широченной спиной. Неужто был он все же сильней?
Цоцко не хочет об этом и думать. В самом деле, разве сподобился он, его богоподобный родитель, хотя бы единственный раз изловчиться и разбогатеть не поживой, а сразу — сокровищем? Цоцко не пришлось его даже копать. Не он в поте лица добывал его месяц за месяцем из-под сокрытых веками загадок земли. Он просто заставил всю эту бронзу покорно приплыть к нему в руки из-за реки. Ему только и понадобилось, что размышлять за других их же хитрыми мыслями, а потом кольцевать эти мысли своим прозорливым умом. Кому еще приходило в голову нажиться на прошлом, о котором никто ничего и не вспомнит уже, даже если его, это прошлое, расстелить перед взором затейливой бронзой? Цоцко, однако, это вполне удалось.
