- Какой ужас... - пробормотала Тоня, которая все это время слушала с приоткрытым ртом, забыв о тлеющей сигарете. - А мне по-другому рассказывали, что он не отравился, а устроился на полигон мусор убирать, потому что жить не мог без ядерных взрывов...
- Мальчика звали Глеб? - я стоял, не чувствуя щиплющего мороза. - Это точно?
- Откуда я знаю! - отмахнулся Ремез, и я вдруг увидел, что он в стельку пьян, буквально еле ворочает языком. - Глеб, не Глеб - какая тебе разница?
- Разница есть, - я сам не понимал, зачем все это говорю. - Так звали моего отца.
- Твоего отца звали совсем не так, - удивилась Тоня.
- Я о р о д н о м отце, милая. Тот, что на фотографии у меня в бумажнике, с мамой - это отчим.
Она тяжело замолчала. Ремез сплюнул на снег:
- Подумаешь... распространенное имя...
'И распространенный случай?' - подумал я.
* * *
...Вот она, правда.
Мне тридцать два года, и я охраняю небольшое казино в центре огромного мегаполиса, год от года разрастающегося и глотающего, как таблетки, поселки в своих пригородах. Стою на входе, возле металлодетектора, а рядом дверь, и из нее постоянно тянет сквозняком. Тонкие, ледяные струйки щекочут ноги, словно вода, и никуда от них не деться, с места сойти нельзя, потому что в любую минуту может приехать Хозяин со свитой и устроить всей смене разнос за безалаберность.
Деревянная отлакированная стойка цвета старого коньяка, искусственные джунгли по стенам, стеклянная мозаика, изображающая Джокера с плутоватой ухмылкой на вытянутой треугольной физиономии. Толстый ковер, по которому безостановочно шагают ботинки посетителей и изящные сапожки их дам. За вертящейся дверью завывает музыкой стриптиз-бар, там в лунном свете прожектора каждый вечер танцует невероятно красивая девушка с длинными светлыми волосами и преувеличенно-точеной фигуркой. У нее, кажется, совсем нет костей, так изгибается она, вьется змеей вокруг блестящего никелированного столба. Я смотрю на ее мальчишеские бедра, стройные ноги, маленькую круглую грудь, и иногда мне хочется просто одеть ее во что-нибудь, накинуть хотя бы свой пиджак на ее хрупкие плечи. Но нельзя - она на особом счету у Хозяина, и я никогда не посмею даже заговорить с ней на равных...
Кто я такой? У меня временная регистрация и крошечная комнатенка в далеком пригороде, а работа - сутки через двое, поэтому выспаться совсем не получается. Казино - метро - электричка - кровать, и другого маршрута быть не может, уставшее тело само ведет меня в спасительную гавань - туда, где нет Хозяев и люди не играют на деньги, а красивые девушки не танцуют голыми в безжалостном прожекторном свете. Я десять лет в этом городе, врос в него, как опухоль, и не могу без него обходиться, но во сне - когда я, как робот, добираюсь до своего поселка, отпираю дверь и падаю - у меня есть родной угол, застроенный разномастными домами и дымящими в небо фабриками, есть семья и мечта о ребенке, есть маленькие привилегии, которыми я горжусь, и дивная музыка, под звуки которой я начинаю плакать.
...А вот другая правда.
Мой мир ограничен светлыми стенами, на одной из которых фотография кота усмехается мне пышными усами. Кот Баюн, баю-бай.
Ночь глубока, и откуда-то из озаренного огнями далекого пространства прилетают ко мне сквозь стекла гудки машин, но я отсекаю лишнее. Часы показывают три, мертвое, сонное время. Яркий экран слепит глаза, я щурюсь на него, верчу регуляторы, но все равно - слезы выступают от белого света. Я и там, за тонким стеклом, рассыпанный по экрану черным бисером значков - и здесь, снаружи, на жестком стуле. Я единое существо, и совсем не странно, что двое уживаются во мне - мужчина и женщина. Собирая самого себя из этих неживых черных символов, я становлюсь настоящим, целым, как конструктор, и мое женское тело с женским лицом вздыхает облегченно, поставив точку. Я похож (похожа?) на всех женщин, встреченных мною в жизни, но при этом - совсем другой, и моя мужская душа поет от восторга, соединяясь с телом - пусть даже только на экране.
Никто не мешает - три часа ночи, зима. Можно подойти к темному провалу окна и посмотреть вниз, на лунную дорожку, прочерченную на снегу пунктиром. Я подхожу - она подходит и, зевая, гладит сидящую на подоконнике ожившую кошачью фотографию. Я создан ею и только потому существую, но реальнее меня сейчас нет никого в мире. Закончено - она держит руку на стекле и тихонько называет меня по имени. Я родился и больше ей не принадлежу. Я придуман, пусть. Но я думаю, дышу, вижу ее сонное лицо и говорю - здравствуй.
...Еще одна правда.
Мама слушает новости с тревожным лицом, почти прижимая ухо к радиоприемнику, и в глазах ее вспыхивают и гаснут крохотные искры страха. Передают сводки с фронта - он опять приблизился и горит алой чертой прямо за городом, за последними фабричными кварталами, словно пожар. Старшая сестра бездумно возит утюгом по разложенной на столе военной форме, осторожно обходя пуговицы, словно они - водяные мины, а утюг - корабль. Я слежу за ней, сидя по-турецки на кровати с обкусанным бубликом в руках. Бублик черствый, он нежданно обнаружился в темном чреве буфета и был торжественно отдан мне, самому маленькому.
В проеме двери, на кухне, отец, уже затянутый в зеленый пятнистый панцирь, пьет чай из своего любимого стакана, тянется за кусочком сахара, скрипит ремень, и звук этот кажется мне самым странным, безнадежным, неотвратимым в этой грустной кутерьме проводов отца и сестры.
'Как я одна с ним? - мама отходит от радио и идет к отцу, тронув мою макушку теплыми кончиками пальцев. - С больным ребенком, без работы, без денег...' - она плачет, глотая едкие слезы, но это уже привычно, никто и не глядит на нее, не сочувствует.
'Он совсем оторвался от мира, все сны наяву смотрит... И врачей-то нет, все врачи на фронте... Как ты думаешь, они все-таки запустят ракеты?'.
Отец качает головой, хрустя сахаром, как костью: 'Нет. В любом случае они этого не сделают. Потому что, если сделают... это же будет конец'.
Мама вздыхает: 'Я даже не умею противогаз надевать...'.
Где-то вдалеке воет сирена воздушной тревоги, но никто не шевелится, ведь это просто очередная бомбежка, которая скоро кончится, не оставив в воздухе ядовитой пыли. Сестра все так же гладит форму, но вдруг поднимает утюг и смеется: 'Тока нет, представляете? Так и поеду в жеваном...'.
Мне хочется попросить: 'Замолчите все, дайте послушать войну', но я знаю - они не поймут, просто поглядят с жалостью и займутся своими делами. А мне - снова придется прятаться в себя, как улитка в раковину, чтобы не слышать взрывов и далекой равномерной стрельбы, напоминающей работу какого-то механизма.
...Еще одна правда.
Я - один. Меня зовут Эрик, но сколько мне лет, я не знаю, потому что не у кого спросить. У меня два глаза, и видят они только ровное поле и кровянисто-алый закат на горизонте, больше ничего, и каждая травинка, каждый бугорок слежавшегося снега освещены красным пожарным светом. Я стою, сунув руки в карманы. За спиной у меня - город. Если обернуться, можно увидеть трубы 'крематория', тонкую башенку Исторического музея, крыши, заборы, покосившийся домик автобусной остановки, редкие деревья.
А впереди - ничего, словно мира вдруг не стало. Тишина. Ровное давление ветра. Сухие губы.
И вдруг - небо распорото, тонко размазан закат - летит самолет. Маленький, темный, резвый, как стриж, он несется прямо на меня, надо мной, я пячусь к спасительным домам, но поздно: из его чрева вдруг рождается нечто маленькое, черное, на белом парашюте, и опускается, будто пушинка одуванчика - медленно, медленно...
Я знаю - сейчас все кончится, мир захлопнется, как книга, и настанет тьма. Но закричать, позвать на помощь не получается, из горла не вырывается ничего - только воздух, и я смотрю вверх, считая секунды.
Сейчас. Но страшнее этого - страшнее смерти - не может быть ничего в этом мире, я хочу вернуться, просто вернуться туда, где мне хорошо, где нет Хозяев, стриптизерш, белого в ночи экрана, сестры с выключенным утюгом в руке, напуганной матери, войны, медленно опускающейся мне на голову бомбы...
И я закричал - я родился заново.
