на черной изнанке зрачков. Стоило сдвинуть взгляд, и появлялась новая копия - этому не было конца.
- Тоня, милая, выключи верхний свет, - я заставил себя не смотреть на лампочку.
- Ты зря поцапался с Ремезом, - сухо заметила она, поворотом выключателя погружая комнату в теплый полумрак, скрашенный зыбким светом торшера. - Он не просто сволочь, а сволочь опасная. Неужели ты не мог сочинить что-нибудь, чтоб он отвязался? Никто ж тебя не просит предавать друга на самом деле.
- Если бы я умел сочинять, я стал бы писателем, а не бухгалтером, - я сдвинул полотенце на глаза.
Тоня вдруг подошла ко мне, шурша платьем, и села рядом, заставив кровать скрипнуть:
- А теперь жди, он тебе по полной программе нагадит, на всю жизнь запомнишь. Может, еще не поздно что-нибудь наврать?..
- Да не боюсь я этого идиота, - передо мной, в темном пространстве, еще кружились постепенно бледнеющие фотоснимки лампочки.
- Зато я боюсь! Думаешь, все так просто? Все такие хорошие, как ты? Да если бы это было так! - в голосе моей жены прорезалась горечь. - Теперь жди. Он, во-первых, об этой твоей... недостаточности всему поселку растрезвонит. И это еще цветочки. Как бы ему не пришло в голову кляузу написать...
- Тоня, - я на ощупь нашел ее напряженную руку, - ты извини, мне сейчас нездоровится. Не хочу об этом человеке говорить.
- А окорок ты куда дел? - неожиданно спросила она.
- Начальнику отдал, детям его.
Повисло долгое молчание. Слышалось лишь дыхание моей жены, да оконное стекло вибрировало от ветра. Потом Тоня сказала:
- Ты как белая мышка в крысятнике. Бегаешь, принюхиваешься, маленький, чистенький, глазки розовые... Тебя пока не жрут, потому что любопытно. Но у тебя все впереди, а ты этого не понимаешь.
С белой мышкой меня уже сравнивали, и я улыбнулся:
- А ты тогда кто?
- Одна из крыс, - сквозь зубы ответила Тоня. - Может быть, белая крыса... хотя вряд ли. Я - серая, как все, только не голодная. Они - голодные.
...Голодные, они окружили меня и смотрели, не мигая. Это был обычный выходной, не праздник, но вся площадь буквально кишела народом. Начинался митинг в поддержку новой поправки к Закону о труде - что-то там связанное с подсчетом рабочего времени. По толпе пронесся слух, что после окончания привезут без талонов сахар, тушенку и прочие вкусные вещи, поэтому никто не расходился, все стояли, переминаясь с ноги на ногу на морозе, и терпеливо слушали гладкого, словно прилизанного оратора из заводского профсоюзного комитета. Он вещал, выбрасывая в воздух огромные клубы пара, и слова, которые вылетали из его рта, были словно выписаны красными буквами на этих белых облачках.
Я не слушал - все проносилось мимо моего сознания. Третью неделю я глотал таблетки, но эффекта от них почему-то не наступало. Никакого беспокойства и томления, разве что раздражаться стал чаще, словно вместо тестостерона в кровь мне попадало что-то совсем другое, гормон агрессивности, что ли.
Рядом, крепко держа меня под руку, примостилась Тоня в светлом тулупчике и валенках, закутанная до глаз в пуховый платок. Щеки ее окрасились от холода в яркий, почти неестественный розовый цвет и, приглядевшись, я увидел, что этот румянец вызван множеством лопнувших в коже сосудов, незаметных в тепле. Это было странное открытие, тоже вызвавшее раздражение, словно жена обманула меня в чем-то важном.
Оратор закончил речь и под аплодисменты скатился с деревянной трибуны. Его место занял Ремез.
- Ну, сейчас пойдет пирамиды строить, - пробормотала Тоня.
Он не говорил, а действительно строил пирамиды - очень точное выражение. Слова нагромождались одно на другое, образуя тяжелые, многоступенчатые, безжизненные конструкции, способные потрясти воображение своей сложностью, но никак не смыслом - его вообще не было. Лозунги, которые встречаются везде, где только можно, даже в общественных туалетах, выглядят намного проще и лаконичней и обязательно к чему-то призывают, хотя бы не швырять окурки на пол. А Ремез складывал серые кубики слов просто так, ради самого процесса, и его, кажется, даже не интересовало, слушает ли кто-нибудь эту словесную кашу.
Впрочем, ему похлопали, как и профсоюзному деятелю. Даже Тоня пару раз ударила в ладоши. Лишь я во всей толпе, наверное, остался стоять неподвижно, и Ремез вдруг, точно выцепив меня взглядом, как рыболовным крючком, ехидно поинтересовался:
- А товарищ из города со мной, кажется, не согласен?
Сейчас я думаю - таблетки виноваты, в обычном своем состоянии я просто пожал бы плечами и промолчал. Но крохотный бес, живущий своей жизнью в моем теле, взвился в ответ на эти слова и ответил моим голосом:
- С чем же тут соглашаться, если вы ничего не сказали?
В толпе раздался приглушенный смех, и краем глаза я заметил, что Тоня тоже улыбнулась, быстро, словно украла у кого-то свою улыбку.
- Как интересно! - Ремез весело уперся руками в край трибуны, нависая над толпой, словно весенняя наледь над тротуаром. - Значит, я ничего не сказал?
- Ничего вразумительного - я это имею в виду, - задорно отозвался мой бесенок.
Тоня перестала улыбаться и чуть сильнее обычного сжала мне локоть.
- За-ме-ча-тель-но! - громко возвестил Ремез, и глаза его вдруг зажглись, как две крохотные лампочки. - А ты, выходит, можешь сформулировать лучше? Ну да, я забыл, ты ведь умнее всех.
- Почему, не всех, - улыбнулся я, прекрасно понимая, что улыбка эта переполнена издевкой, просто через край переливается, но контролировать это уже не мог, да и не пытался.
- А ты не много на себя берешь, крыса ты бумажная? - поинтересовался Ремез со своего фанерного постамента. - Чистюля ты бухгалтерская, сука ты конторская?..
Он еще старался держаться в цензурных рамках, но я понимал, что еще секунда - и с трибуны польется такое, что у всех завянут уши. Меня это только веселило и, хотя сердце вдруг испуганно подпрыгнуло, я улыбнулся снова:
- Ты еще забыл сказать 'цветок лилейный', Ремез.
- Цветок? - он заговорил совсем тихо, звеняще, с коротким придыханием. - Нет, ты не цветок, дорогуша, ты - баба, у тебя даже рожа бабья, вон, цветешь и пахнешь! Наодеколонился! Может, еще и щечки напудришь?..
В толпе опять захихикали, но на этот раз смех относился уже ко мне.
- Две бабы в одной комнате! - Ремез распрямился и вещал теперь широко, в полную грудь. - Вы там что делаете? Небось, вышиваете крес-ти-ком? На пару?..
Тоня молчала, каменно стоя рядом со мной. Я почему-то ожидал, что она крикнет 'Заткнись!', но ни звука от нее не доносилось.
- Тебе зачем жена-то нужна? - звучало сверху под все возрастающий хохот. - Интересно, что вы семейному инспектору врете? У нас же нет такого закона, который разрешает двум бабам вместе жить! Не положено!..
Откуда-то слева донесся предостерегающий голос профсоюзного оратора:
- Товарищ Ремез, товарищ Ремез!..
Он не слышал, поглощенный только мной, словно мы были на этой площади одни:
- Ну, ответь, скажи, что я неправ! Скажи, что ты мужик, может, кто и поверит! Хотя куда там - в эту сказку даже Тонька твоя не верит. Представляешь, до чего довело бабу одиночество - за мерина замуж пошла!..
Смех в толпе достиг апогея. Тоня по-прежнему хранила молчание. Я посмотрел на нее, проследил ее взгляд, устремленный на трибуну, и вдруг замер от своей догадки, простой и удивительно ясной.
- Могу и ответить, - меня начала распирать улыбка, готовая лопнуть и разлететься хохотом. - Я вот слушал тебя и все думал, почему тебя так сильно, прямо болезненно задевает этот вопрос? Именно этот - почему?
