...Главная правда.
На меня сверху, чуть улыбаясь, смотрит красивая молодая женщина - Мила, и яркий свет делает ее халат болезненно белым, таким, что снег по сравнению с ним - ничто.
Я дома. Со всех сторон, снизу, сверху, мне светят улыбки людей. Над крышей в морозном голубом воздухе реют красные флаги, такие родные, знакомые - я целовал один из них в тот день, когда меня приняли в пионеры, целовал, опустившись на одно колено на людной площади, под барабанный бой и звонкий оркестр, в звонком своем детстве.
- Вот и все, - доносится сквозь гудение аппаратов голос Милы. - Ну что, лучше теперь?
Я проверил свои чувства: все на месте, даже зародыш любви где-то в глубине сердца. Я помню все, даже кота, для которого очень давно, в прошлой жизни, покупал в фабричной кулинарии кильку. Не помню только одного - если я когда-нибудь вообще это знал.
- Мила, скажи, я забыл - как зовут твою дочь? - я не узнаю свой голос, слабый, избитый, счастливый.
- Как - забыл? Ленка она, - Мила кладет мне руку на лоб, гладит нежно. - Спрашивала уже о тебе. Где, говорит, папа? А я ей: папа выздоравливает.
Я вздыхаю и закрываю свой единственный глаз, чувствуя только одно - вот эту руку на своей голове. Круг завершился. Все ясно.
* * *
Ремез явился ко мне в контору сразу после новогодних праздников, именно в контору, а не домой, и принес здоровенный копченый окорок, завернутый в промасленную бумагу.
В последнее время я стал замечать странную вещь: работа, которая раньше успокаивала и ободряла меня, позволяла отвлечься от мелких раздражающих проблем, сама вдруг стала раздражающей проблемой - да еще какой! Раздражение это росло с каждым служебным днем, когда я, изо всех сил пытаясь сосредоточиться на документах, часами сидел над ними и не мог выдавить из себя ни одной цифры, ни одного слова. В конце концов, у меня начинала тупо болеть голова. Боль расходилась со лба кольцевыми волнами, не оставляя ни одной нетронутой клетки, ни одного сантиметра черепной коробки, болели даже глаза и корни волос, и это злило и приводило меня почти в отчаяние.
Цифры - мой конек, я хорошо считаю и обладаю неплохой памятью, но в те мутные, заполненные лишь мерзким настроением дни никакая сила не могла заставить меня вспомнить даже таблицу умножения. Я словно заработал аллергию на все числовое: элементарная необходимость что-то посчитать, хотя бы количество листов в стопке, вызывала приступ бешенства и тоски, а вслед за этим - боли, от которой не было спасения.
- Что, никак? - помню, надо мной наклонился начальник, свирепого вида, но добрейшей души человек, похожий на старого, совсем уставшего от жизни кабана, которого почему-то все никак не забирают на бойню.
- Никак, - сидя за своим столом у окна, я уткнулся лицом в ладони и закрыл глаза.
- Может, не высыпаешься? Смотри, я жене твоей лекцию-то прочту!
Я слабо засмеялся:
- Да при чем тут моя жена...
Он задышал с глухим клокотаньем в широченной груди, придвинул стул, уселся рядом:
- Ну, а что? Хандра? Акклиматизация тяжело идет? Нам учет вести надо, вон сколько заявок на жилье, специалисты молодые скоро прибудут...
- Знаю, знаю, - я сидел, вращаясь в какой-то собственной вселенной, темной и узкой, как могила. - Я все сделаю. Мне тяжело. Плохо себя чувствую.
- А в санчасть почему не сходишь? - удивился начальник. - Сходи! Таблетку, может, дадут.
Я отнял руки от лица и посмотрел на него, плохо понимая, о чем он говорит.
- А работать-то все-таки надо... - из его горла вырвался булькающий вздох. - Ты, Эрик, постарайся... ну, пересиль себя как-нибудь. Что мне, выговор тебе объявлять? Так не хочу. Терпеть не могу наказывать.
Я заставил себя улыбнуться и вдруг подумал, что никакая санчасть и никакие таблетки не смогут выправить мое настроение, вернуть на место слетевшую с оси шестеренку у меня внутри, потому что, увы, такие вещи медицине не под силу.
Когда-то я замечал облака, рассветы, дрожащие капли на мокрых качающихся ветках, острые блики в свежих лужах, белую сказку после обильного снегопада, туман, строгую красоту зданий, мягкие изгибы асфальтовых дорог. Когда-то меня приводил в бурный восторг инверсионный след самолета в синем небе, ранние летние утра волновали кровь и заставляли ждать дня с праздничным замиранием сердца... Конечно, что-то еще осталось в душе, но немногое - я устал. Все превратилось в кинопленку, где каждый день - это кадр, и мелькание этих кадров не вызывает ничего, кроме раздражения.
Кто-то тяжело протопал ко мне от дверей, и я увидел Ремеза, несущего, как младенца, большой шуршащий сверток, от которого сразу же расплылся по комнате аппетитный аромат.
- Вы ко мне? - я кивнул ему на стул, где только что сидел мой кабанообразный начальник. - Прошу вас...
- Что это мы такие кислые? - Ремез весело плюхнулся, чуть не продавив сиденье, и водрузил сверток на мой стол, локтем сдвинув бесполезные бумажки. - Угощайся! Свежатинка, первый сорт! В районе купил по случаю, там был новогодний завоз. Тоньку порадуй, она жрать-то любит.
- Боже мой, вы что, не можете относиться к моей жене по-человечески? Что вы все 'жрать', 'жрать'...
- Курица - не птица! - назидательно сказал он. - А женщина...
- Ремез, прекратите это сейчас же. И вообще, я на службе, у меня дел еще выше крыши...
- Ладно, уймись, - он снял сверток со стола и положил на пол. - Тоже мне, деловой какой. Я от чистого сердца - это же настоящий окорок, целый! А ты меня тут лечишь...
Я вздохнул:
- Ну, я вас слушаю.
- Это я тебя слушаю! - Ремез широко, до ушей, улыбнулся. - Расскажешь ты мне все-таки про этого своего друга? Что, секретная информация?
- Нет, но он просил не трепаться.
- Вот что, Эрик, - он наклонился ко мне и заговорил полушепотом, - я к тебе хорошо отношусь, ты знаешь. И действую я в интересах государственной безопасности - это ты тоже знаешь. Тебе что важнее-то, государство или его просьба? Неужели не понимаешь, п о ч е м у он тебя об этом попросил?
Головная боль снова проклюнулась откуда-то и заставила меня сжаться.
- Понимаю, - я порылся в ящике стола и достал таблетку.
- Вот видишь! - Ремез с готовностью налил мне воды из графина.
Запивая лекарство, я скосил на него глаза и увидел, что он заискивающе, как собачка, следит за каждым моим движением.
- Эрик, я же просто хочу знать, что он о себе рассказывал. Просто... всякая болтовня, самая обычная...
- Что мне сделать, - я поставил стакан на место, - чтобы вы, Ремез, от меня отвязались с этими вопросами? Пожаловаться на вас? Да я не умею этого, даже не знаю, к кому обращаться... Не хочу я вам о нем рассказывать.
- Да почему? - он отстранился.
- Просто потому, что вы мне несимпатичны. Не внушаете доверия.
Он побарабанил пальцами по столу и хмыкнул:
- Угу. Все понятно. Вот теперь - все понятно. Как хочешь, Эрик. Только потом не ной, - стул ощутимо загремел, когда он встал с места. Окружающие недовольно зашикали.
- Не мешайте людям работать, - я чувствовал, как головная боль растет во мне, словно раковая опухоль. - И окорок свой заберите, мне взяток не нужно...
Оглушительно хлопнула дверь.
Дома, наблюдая, как Тоня суетится с ужином, я лег и накрыл лоб мокрым полотенцем. Яркий свет лампы бил по глазам, а раскаленная спираль множилась десятками фотографических копий, отпечатанных
