Я знал, что правды ему не скажу, и знал так же, что давно готов к такому разговору. Поэтому широко улыбнулся - даже скулы заболели:
- Ну, естественно, папа, ее же интересует здоровье будущих детей.
'Папа' вдруг резко расслабился, словно в нем выключили ток:
- Ах... ну, конечно... - по лицу было видно, что такой вариант просто не приходил ему в голову. - Вот оно что... Это работа влияет, начинаешь искать улики там, где их нет. Ну, конечно... То есть, вы хотите пожениться?
- Не исключено. Может быть, я пока не готов. То есть, готов, но не совсем.
- Ага, ага... - 'папа' выглядел очень довольным. - Значит, все в порядке? Ты понимаешь, о чем я. Наладилось?
- И давно, - я снова широко улыбнулся.
- А по тебе не скажешь, - он ласково покачал головой.
- Сдержанный характер - это еще не признак ненормальности, - я пожал плечами. - Не хватало еще, чтобы это было по мне видно!
- Ты прости, - он вдруг заговорил сердечно и мягко, - я сам не знаю, что искал у тебя... может, медицинские справки, какие-нибудь книги... хоть что-то, чтобы понять... Я не ждал, что ты вот так войдешь...
- У нас в конторе обработка от крыс. Всех отпустили на час раньше, - сказал я. - А что касается всех этих вопросов - забудь ты уже.
Он ушел, совершенно успокоенный, а я остался сидеть на своей кровати и вдруг подумал, что только что обманул опытного дознавателя - всего лишь потому, что он считал меня своим сыном.
Интересно, а тот, другой человек, о котором выспрашивала Хиля - он тоже считает меня сыном? Когда-то его фамилия стояла в моей социальной карточке, и неведомая бухгалтерия каждый месяц вычитала у него четверть оклада на мое содержание. Но это было очень давно, почти полжизни назад. Помнит ли он еще?..
И еще один вопрос вдруг взволновал меня: почему они с мамой разошлись и не продлили брак? Может быть, у него тоже были какие-то проблемы, и маме надоело притворяться перед соседями, что все в порядке? Одно я знал точно - брак не продлила именно она. Отец был в отъезде и оставил заверенное в домкоме заявление, ей нужно было лишь взять эту бумажку и сходить с ней в Семейный отдел - но она не пошла.
Просто спросить у мамы я не мог, по опыту зная, что она не скажет ничего определенного. Поэтому - не было ли это естественным продолжением действий моего 'отца'? - я решил найти улики сам.
Через день или два они, нарядные, отправились в новый, еще пахнущий краской служебный клуб на двухсерийный фильм из жизни сыщиков прошлого. Я его уже видел - с Хилей. Картина мне понравилась, хотя стрельбы могло быть и поменьше, и я сходил бы на нее еще раз, но шанс остаться в пустой квартире на три с лишним часа мог больше не представиться.
В родительской спальне стоял массивный дубовый шкаф, под завязку набитый книгами, журналами, старыми газетами, папками, фотографиями и прочим слежавшимся хламом. Если на свете и существовало то, что я искал, оно лежало в этом шкафу или - в самом крайнем случае - в кладовке, в одном из двух старых чемоданов.
Помахав из окна садящимся в машину родителям, я подождал, пока они отъедут и скроются за поворотом, засек еще десять минут (на случай непредвиденного возвращения кого-то из них) и вошел в спальню.
Больше часа ушло на возню с пыльными бумагами, и я не раз удивился, почему же мама не выкинет все это барахло на помойку. Там не было абсолютно ничего ценного, ни одного мало-мальски важного документа, сплошная пожелтевшая макулатура: квитанции за электричество еще из фабричного дома, черновики заявлений в домовый комитет, списки членов женского кружка, в котором мама училась шить двадцать лет назад, мои детские рисунки с обилием красных знамен и огромных звезд, разрозненные нотные листы, самодельные выкройки, рецепты блюд из черствого хлеба, вырезанные из журнала 'Ударница'... В отдельной папке лежали фотокопии наших социальных карточек еще на прежнюю фамилию, мои медицинские справки и школьные табели, пара маминых почетных грамот, еще какая-то дребедень.
Устало вздохнув и затолкав все обратно в шкаф, я открыл кладовку в прихожей и выволок из нее огромный клеенчатый чемодан, который не открывали, наверное, лет десять: замки заржавели и не отщелкивались, пришлось расцепить их кухонным ножом.
И тут же - я окунулся в мамино детство. В руки мне, как птичка, порхнула фотография: девочка лет десяти в темном пиджачке и юбке в складку, с гладкими, подстриженными до кончиков ушей темными волосами, простонародное серьезное лицо, плотно сжатые губы. Белые чулочки, туфли с перемычкой, толстая книга в руках, пионерский галстук не завязан узлом, как принято сейчас, а заколот блестящей металлической брошкой. За девочкой, постепенно теряясь в дальней перспективе, тянется куда-то светлый коридор с круглыми лампами на потолке, темными окнами и чьими-то портретами в простенках. Маму можно узнать, но я не представлял, что в детстве эта красивая яркая женщина была вот такой - обыкновенной.
Ворох фотографий: мама на школьной демонстрации, мама со своими родителями, мама в кругу таких же ребятишек возится с разложенной на столе стенгазетой, она же - в темном купальнике и белой панаме - на пляже, следующий снимок - толпа детей вокруг памятника, мою мать не сразу и найдешь, еще один - она повязывает пионерский галстук известному летчику-испытателю...
Под фотографиями лежали какие-то детские одежки, сломанные игрушки, самодельные открытки, рисунки (очень похожие на мои, разве что сделанные простым карандашом, а не красками), табели (мама неплохо училась), носовой платок с вышивкой, вырезанные из бумаги куклы и такие же бумажные платья для них, простенькие стихи в школьной тетрадке (сплошные 'костры', 'знамена', 'великая держава' и 'слава'). Ничего, относящегося к моему родному отцу, в чемодане не оказалось, и я с каким-то странным чувством, похожим на ностальгию, закрыл его.
По закону подлости (а иначе и не назовешь), то, что я искал, обнаружилось на самом дне второго чемодана, под грудой слежавшейся женской одежды и старых грампластинок. Это был небольшой бумажный пакет, в который я заглянул уже почти по инерции, машинально, и сразу вскочил на ноги - вот оно!..
Свидетельство о заключении брака, фотоснимок молодоженов (на нем у мамы немного отстраненное лицо) и короткая записка, вложенная в разорванный конверт:
'Лида, все-таки ты была не права. Если хочешь, можем поговорить. На конверте - мой новый адрес, приходи в любой день после 6 часов, позвони два раза. Люблю. Глеб'.
Перечитав записку, я сунул ее и фотографию в карман, быстро привел все в порядок и пулей вылетел из дома, боясь, что не смогу посмотреть маме в глаза.
Это было как раз накануне того разговора с Хилей. Стояла тяжелая жара, и даже вечер нисколько ее не смягчил. Я двадцать минут прождал на углу автобус и, уже взбираясь по лесенке в тесный салон, увидел, как к дому заворачивает родительская машина. Успел.
* * *
- Пропуск, пожалуйста! - на входе в кафе, сразу у двери, сидел за столиком парень в черной форменной тужурке и постукивал обратной стороной карандаша по раскрытой тетради. Трубин немедленно выудил из кармана бумажку с печатью и положил на стол:
- Это мои гости, - он кивнул на нас, успев чуть подмигнуть Полине.
- Хорошо, - парень взъерошил свои густые черные волосы. - У окна свободно.
Собственно, свободно было почти везде, я заметил лишь пятерых посетителей, но Трубин спорить не стал, и мы с Полиной тоже промолчали.
Помещение оказалось внутри больше, чем выглядело снаружи, квадратные столики, застеленные белыми скатертями, стояли в строгом шахматном порядке, а на окнах висели желтые репсовые занавески.
- А ничего, уютно, - заметила Полина, вешая полушубок на один из множества прибитых к стене крючков.
- Здесь очень хорошо кормят, - понизив голос, сообщил ей Трубин. - Мясо, красная рыба и все
