нижнюю полку сознания. Нет, я не вор, не может быть. Какой из меня вор? Сроду ведь ничего не воровал, если не считать мелочи из родительского буфета, но я ведь тогда вернул все на место - а значит, как бы ничего и не брал.
Тот человек у меня дома как-то сказал: 'Счастье - это свобода. Свобода выпустить себя из себя'.
Я ему не верю, и не только в том, о чем он треплется каждый вечер. Я не вор, не убийца, у меня есть имя, адрес, социальная карточка, статус служащего, желтые талоны... У меня была жена и мог быть ребенок. Квартира моя хоть и небольшая, но уютная, теплая, с замечательной газовой печкой и собственной ванной...
Но я ведь у к р а л куртку. Значит - я вор.
Поэтому не надо думать, надо делать. Тьфу, это ведь тоже е г о фраза. Он будто всегда со мной, даже когда я один.
- Что такое, Эрик? - Трубин участливо наклонился ко мне. - Опять?.. В кафе у вас что-то такое было, похожее... Все-таки правильно я решил забрать вас в городок. Пусть рентген сделают... Посидите, посидите... Сестра, дайте-ка нашатырь.
- Не надо, - я нарисовал на своем лице улыбку. - Прошло... Проходит уже. Мне кажется, это из-за глаза... В любом случае стало легче.
- Бедный вы, бедный, - он потрепал меня по плечу, усаживая. - Ничего, Эрик, я вас отблагодарю.
- А что за взрыв? - вдруг спросила Белла. Она уже совсем успокоилась, глаза просохли от слез и снова сделались острыми и цепкими.
- Взрыв-то? - Трубин придвинул себе стул и сел. - В центре города взорвали ночное кафе. Нам чудом повезло - успели выйти. Кстати, это Эрику что-то подсказало. Помню, он заторопился, потащил нас... А так лежали бы мы там сейчас по всему проспекту, кусочками... Вот этого я, кстати, не понимаю. Может, вы понимаете? Скажите мне. Зачем, ради чего взрывать мирное заведение, убивать людей, устраивать этот кошмар посреди ночи?.. Люди же погибли, посетители, официанты... Чья это диверсия, я думаю, скоро выяснится. Но причина? Причина в чем?
Белла пожала плечами:
- Может, психу какому-то не живется...
- Психу?.. Вряд ли. Это было слишком уж обдуманно, да и откуда у психа взрывчатка? Кстати, бомба-то была мощная, очень мощная, не только от кафе ничего не осталось, но и в стене дома, который за ним стоит, вот такая образовалась дыра. Может, и там убило кого-нибудь... Я предполагаю: это мог быть так называемый 'конус' - мина с ядерным зарядом.
Мы с Беллой одновременно вздрогнули.
- Что, не слышали? - Трубин положил ногу на ногу. - Неудивительно. Нормальным гражданам и не положено такое знать. Но наука не стоит на месте. Уже и до такого дошли. Правда, предназначены 'конусы' вовсе не для убийства, а для геологических разработок, очень удобная вещь: весит мало, в транспортировке проста, радиус действия большой и сила взрыва - сами понимаете. Никаким динамитом такого эффекта не достичь. Есть, правда, минус: радиоактивное заражение местности. С этим ничего не сделаешь... Поэтому, если там, на проспекте, был все-таки 'конус' - лечиться нам придется очень серьезно.
- А большая могла быть доза? - Белла посмотрела на меня с сочувствием.
- Как сказать... Приличная. У нас в городке, конечно, есть лекарства, есть запас крови, так что умереть мы, наверно, не умрем. Но неприятно.
Заглянул врач:
- Готово.
- Ну, как там дела? - Трубин повернулся к нему. - Все-таки перелом?
- К счастью, обошлось. Я думал - компрессионный, но имеет место лишь ушиб. Чувствительность ног у нее уже восстановилась. Полежать ей надо, меньше движений, больше отдыха. Кстати, у девочки малокровие - вы бы ее подкормили.
- Подумаем... вы вот что, уважаемый, подготовьте-ка ее к перевозке, я уже вызвал машину. Хорошо? У нас ей лучше будет.
- Нежелательно вообще-то... - начал врач, но замолчал и махнул рукой с усталым, невыспавшимся видом. - Как хотите.
- Кстати, у вас счетчик Гейгера есть?
- Нет, к сожалению. А..? - доктор удивленно вскинулся.
- Ну, на нет и суда нет, - Трубин бодро хлопнул себя по коленям. - Спасибо за оказанную помощь.
Врач, пятясь, закрыл дверь.
- Ну, все, теперь велит кабинет отмывать, - хмыкнула Белла. - Перестраховщик. У нас как-то ртуть разлилась из термометра, так даже потолок заставил мыть - на всякий пожарный случай.
Я посмотрел на свои ободранные ладони, на сверток, стоящий теперь почему-то на кушетке в углу, на Трубина, на Беллу. Голова была уже ясной, и в ней вдруг завертелась одна-единственная мысль: 'Чтобы там ни взорвалось, я должен ее еще раз увидеть. Еще один раз. Один'.
Мой несчастный сверток снова выглядел как-то иначе, но я, смертельно уставший от его перевоплощений, мысленно махнул рукой: 'Да и черт с тобой...'.
* * *
В то лето воздух слишком рано, еще в начале августа, сделался осенним, несмотря на щедрость солнца и удушливую жару. Осень выползла едва заметным холодком из полумрака подъездов и лежала по утрам под деревьями и скамейками, как тень, она встречала нас по дороге на службу, провожала вечером домой, а ночью, засыпая, мы вдыхали ее сладковатый коричный аромат, напоминающий духи.
В день нашей свадьбы с Хилей было неожиданно прохладно, резко-солнечно, неспокойно - осень чувствовалась острее обычного. Дул неровный порывистый ветер, он гнал по яркой синеве неба клубы облаков и играл флагом на далекой крыше городского Совета - словно одинокий алый факел полыхал там, не сгорая.
После того страшного дня, когда Хиля сидела комочком в углу маленькой комнаты и смотрела на меня взглядом мертвой, прошло две недели. Боль ее перестала бросаться в глаза, но я точно знал, что она не утихла, и даже свадьба тут вряд ли поможет. Но, тем не менее, я оформил на службе отпуск, купил новый галстук, вычистил ботинки и в десять часов утра зашел за Хилей, сжимая в руке три розы - белые, полураспустившиеся, аккуратно упакованные в блестящую золотистую бумагу.
Машина уже подрулила к дому и стояла напротив подъезда, вымытая, нарядная, с алой лентой на капоте - на эту ленту оглядывались проходящие девушки. Водитель вылез и принялся протирать фланелью стекла и зеркала, строя девушкам рожицы.
Хилю я застал почти готовой: в белом шелковом платье, в веночке из бумажных цветов, в лаковых туфлях, она стояла перед зеркалом и красила губы. Мать, приятно заплаканная (ей ведь ничего, совсем ничего не сказали об изнасиловании), обняла меня, поцеловала в щеку, подержала в объятиях: 'Эрик, Эрик...'. Отец, совсем поседевший, важный, пожал руку: 'Ну вот, теперь и родственники'. 'Не говори 'гоп', - пробормотала Хиля, отстраняясь от гладкой зеркальной поверхности и придирчиво разглядывая свое лицо. Что она пережила за все эти ночи, за эти безжалостные утра и эти дни, полные бодрых улыбок, предназначенных родителям - неизвестно, но внешне все выглядело прекрасно: глаза, губы, румянец, длинные ресницы, духи.
- Ты красавица, - сказал я, подходя сзади и обнимая ее за талию. - Моя самая красивая девочка...
Следствие уже закончилось, преступника отправили в изолятор - сокамерникам на радость. Хиля старалась обо всем этом не задумываться. Но одна морщинка между бровей у нее все-таки появилась.
Мои родители шуршали в комнате, перепрятывая подарки, шептались. Я зашел, поцеловал маму: 'Ну, мы поехали'. 'Папа' внимательно посмотрел на меня:
- Это - точно? Ты ведь не благотворительностью сейчас занимаешься?.. Ты любишь ее?
- Люблю, - я двинулся к выходу, прислушиваясь, не вышла ли на лестничную площадку моя невеста. - А сейчас - даже больше. Все, папа, я полетел. Через час вернемся.
Хилю я увидел на лестнице, у того самого окна, где мы когда-то познакомились. Нарядная, свежая, с розами в руках, нереально красивая, она стояла, понурившись, и безучастно смотрела на облака, словно за те несколько минут, что ее никто не видел, она успела растерять все свои воспоминания и чувства.
- У кого будем жить, у меня или у тебя? - я остановился рядом с ней.
