опасности.
Опять хочется написать: я, такой-сякой, счел своим долгом защитить слабого, пусть даже ценой своей жизни. Чушь. Это был инстинкт, прочно сидящий где-то в крови, и умирать я совсем не собирался - просто несся, на бегу прикидывая, что бы использовать в качестве оружия. Драться я не умею, руку поднять на человека не могу, да и бесполезно - у меня нет никакой мускулатуры, свалить меня легче легкого. Смешно мужчине гордиться своей слабостью, да я и не горжусь - констатирую печальный факт.
На глаза мне попалась разбитая настольная лампа, знаете, из этих, конторских, на длинной металлической ноге. Я чуть не наступил на нее у покинутого стола дежурного, за две двери от комнаты номер семь - именно оттуда доносились крики. Схватил, прижал провод ногой, дернул - вот и оружие.
Кричала Мила - я угадал. Ладонями изо всех сил упираясь в боковины металлического шкафчика, в котором сидела, она ногами, обутыми в грубые мужские ботинки, отчаянно пыталась отбиться от рослого, нагло похохатывающего парня, а тот, словно играя с ней, все тыкался, отскакивал, снова нападал. Было в этом что-то сюрреалистическое, кошмарное, болезненно неправильное: он бросается на нее, как кошка на мышь, ловчит, забавляется, тянет время, а она - мужественная мышка - борется за жизнь до последнего, и нет у нее шансов, только отсрочка, а дальше - ужас.
- Мила! - крикнул я, забыв на секунду о том, что собирался сделать. Мне просто хотелось услышать ее голос, понять, что она не сошла с ума от этой дикой игры, убедиться, что она меня помнит.
- Эрик!.. - она увидела, узнала и вдруг - чудо! - стала сильнее нападающего кота: не дав ему обернуться и броситься на меня, с силой лягнула обеими ногами в живот. Потеряла равновесие, грохнулась, взвыв от боли, но я был уже рядом и впервые (клянусь, действительно впервые!) ударил человека, без всякой жалости, без опаски, почти с удовольствием. По голове. Брызнувшей осколками настольной лампой, красиво, как в художественном фильме про сыщиков и бандитов, и так сильно, что удар причинил боль моим рукам и согнул металлическую шею лампы почти под прямым углом. Пальцы мои разжались, и я закричал бы - в другой ситуации.
Все это было, как в кино: подвал, шахта, чужой разговор в комнате под трубой, лестница, а теперь вот это - странная неравная схватка среди неработающих телефонов и порванных проводов... Неравная - потому что парень повалился без чувств прямо мне под ноги, а Мила, из шкафа, словно мифическое божество в современном антураже, всей тяжестью своего тела наступила на его затылок, заставив там что-то хрустнуть.
- Перестань! - я вытащил ее на свет, и сразу же - она обмякла, заплакала, запричитала детским голоском, поймала мою руку, сжала ее, все громче рыдая от пережитого.
- Ну, ну, - я неловко погладил ее встрепанные, словно стоящие дыбом волосы, вытер ладонью слезы со щек, - все хорошо, ну, перестань, я успокаивать совсем не умею... Знаешь - а девочка ведь нашлась! Я ее у тебя в комнате закрыл, не тащить же с собой, верно?..
- Серьезно?! - Мила моментально перестала плакать. - Да, Эрик, нашел? Ты нашел? С ней все в порядке?..
- В полном, - заверил я. - Ее в электрощитовой заперли. Случайно, наверное. Сейчас сама увидишь. Нам надо вниз.
Она постояла, глядя на меня со смесью счастья и тоски:
- Не могу, Эрик. А папа?
Я огляделся:
- Ладно. Я его приведу. Не знаешь, войска прибыли?
- Конечно. Но тут - двенадцать тысяч больных. Нельзя сбрасывать бомбы. Прислушайся...
Снаружи стреляли.
- Они, кажется, пытаются пробиться к зданию, - сказала Мила. - Я не знаю. В окно почти ничего не видно... Кажется: больные их не пускают. Не хотят обратно в блоки. Можно, в общем-то, понять. Но нам не легче... мы-то здесь при чем?..
- Я найду Трубина, - пообещал я. - Видишь, тебя же нашел. Ты сможешь сама спуститься к дочери? Ты знаешь, как попасть в подвал не... не по трубе?
Она подняла брови:
- Какая труба? Лестница же есть.
- Тогда пойдем, - я покусал губу от досады. - А я по трубе лез - жуть, что такое.
В коридоре мне вдруг захотелось закрыть ладонью ее глаза, чтобы не видела трупов. Как ребенку - закрыть, оградить от страшного. Но я боялся прикоснуться, словно меня могло ударить током, и мы шли рядом, сохраняя сантиметр дистанции - ровно один спасительный сантиметр. Не могу этого объяснить, не понимаю, что нашло. Должна была сроднить опасность, а получилось наоборот, и я мучился томительной невозможностью ее тронуть - притом, что, несмотря на страшную усталость и бессонницу, все сильнее этого хотел.
- Эрик, - у дверей запасного выхода Мила повернулась ко мне, шатко приблизилась, и я замер, совершенно уверенный, что она хочет меня поцеловать в благодарность. - Эрик, папа может быть во втором секторе. Это наверху, где зал заседаний. Ты обещаешь, что его приведешь?..
- Нет, не обещаю. Ты понимаешь - здесь сейчас все возможно...
- Но ты обещаешь, что постараешься? - она настойчиво заглянула в мой (наверное, красный и мутный от усталости) глаз.
- Вот это - обещаю, - я улыбнулся. - Иди, там ведь ребенок - один. Можешь себе представить, как это - в четыре года сидеть в запертой комнате, не зная, где мать? На, - я протянул ей ключ с биркой '307', - сиди и жди. В любом случае я приду. Надеюсь, что с твоим отцом.
Мила осторожно просочилась сквозь выбитое дверное стекло, встала изнутри, глядя на меня нежно и грустно:
- Знаешь, что? Спасибо. Я не ожидала. Он... он хотел, похоже, меня изнасиловать, а не убить, но не знаю, что хуже. Спасибо, мой хороший. Ты настоящий мужчина.
Я кивнул и, сколько мог, проводил ее взглядом - на один пролет вниз. Потом повернулся к двери спиной, глубоко вздохнул и неожиданно для себя засмеялся.
Мне вспомнилось, как я - физически - стал мужчиной, и было это даже не столько смешно, сколько просто несерьезно по сравнению с долгой ночью, которая все никак не кончалась...
* * *
Странная все-таки штука - человеческая душа. Я перестал горевать о родителях, они словно ушли, взявшись за руки, в параллельный мир, и совсем другие вещи стали волновать меня, их сына.
Гладкие таблетки - я глотал их автоматически, трижды в день перед едой, почти не думая о том, какие изменения в моем теле вызывают эти крохотные капельки неизвестного мне вещества. А изменения были, и заметила их Хиля.
- Что ты принимаешь? - темным осенним утром она, сонная, чуть отстранилась от меня под одеялом, протянула руку и включила ночник. - Эрик, ты ничего такого сейчас не чувствуешь?
Я - чувствовал, но ощущение это было скорее неприятным, дискомфортным, мешающим.
Хиля осторожно откинула одеяло:
- У тебя третье утро так. Раньше не было.
- Раньше я не был мужчиной.
- А теперь? - он смотрела темными, почти испуганными глазами.
- Ну, теперь, наверное... - я не знал, что ей сказать. Дискомфорт пропал, вместе с ним исчезло и то, что пугало Хилю - все стало по-прежнему. Странно - меня не смущало, что она видела э т о. Наоборот, я скорее гордился.
- М-да. А зачем, Эрик?
- Зиманский сказал, что у меня не хватает тестостерона. Это он дал мне таблетки.
- Я догадалась. Но зачем, зачем? Ему-то какая разница?
- Хиля, если тебе это сейчас не нужно, значит, ничего и не будет. Но я должен стать... полноценным, просто так, для себя.
Она сердито посмотрела на меня:
- Ты всегда был полноценным. Неужели ты думаешь, что без... этого ты не был человеком?
