придется заново молитву выучить.
— А может, Вы не забыли, а просто никогда этого не делали?
В этот раз он весьма глубоко задумался.
— Да, да, — вторила Юля, размышлениям Рамсеса, — правда, это может так быть. Вы делали что-то одно и вовсе другое, а, вот, молиться перед едой — Вы с этим не жили.
— Постойте, Юля, а что, можно кушать и без молитвы? Прабабушка Дэвиса сказала, если не крестить еду, Бог обидится, а там мне и до ада недалеко, чтобы туда угодить. Где, как я понял с ее слов, невообразимо страшно.
— Ой, я так вот Вам и не скажу. Но, знаю, что многие живут по-другому и по всякому бредут к вере. Некоторых я даже такими видела в церкви: они столбиком стоят перед иконами, шепчут молитвы, но воровато всегда оглядываются. Помимо них, есть люди, кто жизнь проживает, но так и не дорастает до молитв перед едой. А кто-то ползет в вопросах церковных со своей скоростью. Вот, я. До Дэвиса и знакомства с отцом Велоретом, я тоже никогда с бабушкой и дедушкой не молилась до того, как кушать. Они же мне пояснили и я теперь, и Вера — мы не можем не помолиться перед едой, — с заботой и строгостью в голосе заверила Юля.
Рамсес озадачился. До этого он выслушал прабабушку и подумал, что, с потерей памяти, просто многое забыл из своей, когда-то нормальной, жизни. Теперь же ему надо было понять, как он себя вел хотя бы перед той же едой.
— Вам к отцу Велорету надо. Он хороший. Он всем помогает. Он самый лучший друг для нас.
— Ну, да, возможно — мне надо с ним увидеться. Вообще-то, до этого, я думал, что Дэвис мне поможет. Если, нет, тогда посмотрю.
— Да, Дэвис помогать любит и умеет.
— Как вы познакомились?
— Я пришла петь в хор, а он там уже пел. Это давно было.
— А Ваши родители, они, где сейчас? В моем с Вами разговоре прозвучали только бабушка с дедушкой.
— Сейчас — не знаю. Как мне рассказывали бабушка с дедушкой, когда я родилась, я ничем не отличалась от других малышей. Только потом могла плохо говорить. Но мои родители старались, чтобы я начала разговаривать и у них многое получилось, а в два года врачи им сообщили, что я больна.
После этих слов, на мгновение, грусть пробежала у нее по лицу и Юля перестала улыбаться, но, заговорив, радость вновь появилась:
— Я не успевала за другими детьми. Не могла говорить и начала ходить поздно. Папе и маме сказали, что я не смогу быть, как остальные, — радость вновь сошла с лица и она пожала плечом, стараясь улыбаться, но все же огорчение выдавало себя с появившейся в ней грустью. Бодрясь, Юля добавила: — Но я каждый день перед сном, говорю спасибо всем, особенно тем, кто помог мне стать той, как я сейчас.
— Родители, я так понимаю, после слов врача, перестали Вам помогать?
— Папа отказался от меня, когда поговорил с врачами… и мама тоже. Она любила папу и не хотела с ним расставаться. Тогда же они и уехали далеко, на Камчатку. Там умерла мама от тяжелой простудной болезни, а папа, как начал сильно пить, так больше о нем мы ничего не знаем.
— Вам их не хватает? — спросил Рамсес и лишь затем подумал. Ему было неловко за такой прямолинейный вопрос в столь далеко не легкой ситуации для нее.
На его удивление, Юля не изменилась в настроении: она, как и прежде, продолжила радостно улыбаться.
Рамсес не удержался и снова спросил, но теперь, естественным образом, удивленно:
— У Вас улыбка не сходит с лица, даже когда Вы говорите о родителях?
— А я уже столько думала. Вот, всю жизнь! Что для меня теперь все — как происходит, то пусть тому и быть, а главное уже свершилось и у нас родилась дочь, — Юля улыбалась еще выразительней. — А их я сильно люблю — они подарили мне жизнь. Как вспоминаю о них, мне всегда становится приятно и тепло на душе.
В своей смятенной душе Рамсес не мог ничего разобрать, где так и не зародилось понимание услышанному. Он думал, что Юля не должна с восторгом относиться к родителям, зная, как они с ней поступили. Но… Толи он что-то упустил, когда обо всем говорила Юля, толи в нем противился и никак не подключался к чему-то более возвышенному некий невидимый лучик связи, который способен относиться ко всему с пониманием, как это, возможно, происходило с ним, когда он был здоров на голову. Но сейчас Рамсес слабо мог осмыслить, почему у Юли нет обиды на отца и мать?
Посчитав, что достаточно уже головоломкам прыгать от одного вопроса к другому, он спросил:
— Родители сами отдали Вас к бабушке с дедушкой?
— Наверное, да. Если бы бабушка с дедушкой не забрали меня к себе, то я бы отправилась в детдом. А бабушка говорит, если Бог дал кому-то душу, то с ней надо хорошо обращаться. Вот они меня и обучили всему тому, что я умею. Благодаря им, я посещала специальные занятия и полюбила ходить в ту школу. Теперь я горда, что могу работать. Я трудилась при церкви, а пока я только с Верой. Но мы с Дэвисом ни на что не жалуемся. Нам платят социальную пенсию и отец Велорет нам помогает вместе с прихожанами.
— Постой, но, если бабушка с дедушкой так отнеслись к Вам, почему тогда они противились Вашей взрослой жизни и сейчас Вы не с ними?
По мере того, как Рамсес узнавал подробности о Юлиной жизни, он никак не мог ни то, чтобы понять, а уже и не в силах был сопоставлять услышанное. Ровно настолько было скудно теперь с мозгами из-за проблем с головой, считал он. Параллельно плачевному мыслительному фону, его все больше тянуло к аналитике, где все должно было выглядеть, хотя бы более-менее логичным. Сам он отчетливо не понимал с чем это связано, но по какому-то зову сердца чувствовал.
— Я же сбежала из дома и никто не знает, где я сейчас.
— Как?! — удивлению Рамсеса не было предела.
— Когда я выросла, бабушка с дедушкой взяли надо мной опеку, как за большим «ребенком».
— Разве плохо, когда о тебе заботятся?
— Нет, не плохо, пока мы растем, — очаровательно улыбаясь, ответила Юля, но тут же стала серьезной и с серьезным видом добавила: — А я уже не ребенок. Я такой же человек, как все! Вот, Вам, я думаю, не понравится, если скомандовать, как Вам сейчас поступать. И правильно. Ведь взрослые делают все для детей, чтобы они потом могли жить, как обычные люди. Но, когда я захотела замуж, по их мнению, почему-то мне этого было нельзя. Они боялись, что у нас родятся такие же дети — с синдромом Дауна и им сразу становилось страшно подумать об этом. Они не хотели таких же деток, как мы с Дэвисом, чтобы с ним потом им сидеть. Представляете?.. Но я не собираюсь Веру кому-то отдавать. Понимаете?
Рамсес, в знак согласия, задумчиво покачал головой, но все больше погружался в нервические раздумья. Так же он предположил, что его, как и Юлю, кто-нибудь тоже ищет: минимум, тот один, кто ударил по голове и это точно! Еще искать могли родители или девушка, если, конечно, он не один на белом свете.
— Получается, они не знают, куда Вы ушли?
— Я взрослая. Я им сказала, что ухожу жить с Дэвисом и, чтобы они не волновались. Раз в неделю я им пишу письмо. Об этой церкви они не знают. Ее построили недавно, после ухода отсюда военных. Когда я познакомилась на улице с Дэвисом, то он привел меня сюда. В первый день он сказал мне, что так и не признался своей прабабушки про помощь церкви. В последнее время она даже просто так на что-то сильно обижается. То же самое сделала и я в первый раз, когда вернулась из церкви домой. И потом, я так и не сказала. А как получилось все с Дэвисом, я стала вовсе скрывать о том, что, уходя на прогулку, встречаюсь с ним в церкви. Я боялась, что они придут сюда и запретят мне вообще все.
— Но ваши родственники — они знакомы друг с другом?
— Нет. Мои и слушать не хотели, что я буду жить с мужем. И у него не лучше. Прабабушка, как узнала, что я забеременела, то, чуть не умерла от переживаний!
Юля отмахнулась и не стала в очередной раз пересказывать эту историю. Улыбаясь, она посмотрела на Веру и потом, недоумевая, немного с грустью пожала плечами.
— Получается, бывает так, что люди сами хотят потеряться? — тихо спросил Рамсес, но, не обращаясь конкретно к Юле, а задумываясь вслух.
