имеете полного права мерзавцем называть». — «Как тебе не стыдно сестру обижать?» — «Никак мне не стыдно. А вот ей должно быть стыдно: она мне так рану затормозила, будто...»
И казак выпаливает оглушительное сравнение в духе непечатных неожиданностей «Декамерона». Немец исподлобья поглядывает на свирепого казака.
— Это казак, — говорю я ему. — У него только голос сердитый, но и он парень добрый.
— Да, — неопределённо отделывается немец и стоит, угрюмо насупившись.
Я показываю ему пилу на штыке и спрашиваю, для чего она служит.
— Такой штык, — оживляется немец, — носят у нас пионеры-разведчики[36], которые прокладывают дорогу среди кустарника. Этим штыком можно пилить и дерево и камень...
Солдаты внимательно разглядывают немца и делятся вслух своими мыслями:
— Платье на ем хорошее.
— И сапоги цельные.
— Сытый: видно, корма не жалеют.
— Они в бой идут — по четыре консерва в ранце. Потому, ежели прорвётся, чтобы запас был. Немец хитёр: он все обсматривает вперёд.
— А у нас больше об офицерах думают.
— В эту войну ещё мать их надвое. А в японскую, распатронь холера, ...они за двадцать вёрст от боя сидели, в бараках с сёстрами воевали.
Идёт безостановочная бомбардировка. Линия боя приближается с каждым часом. Слышно, как завывают вертящиеся «стаканы»[37] и с треском лопаются все ближе и громче. Число прибывающих раненых растёт. Там, на месте боя, вероятно, груды тяжело искалеченных солдат умирают за невозможностью добраться до перевязочных пунктов. Не хватает медицинского персонала, чтобы поспевать за «фабрикой смерти».
Старший ординатор полевого госпиталя, известный хирург Борисов, радикал и общественник, за завтраком излагает планы новой организации Красный Крест. Эта идея наполняет его бурной энергией.
— Нынешний Красный Крест, — говорит он, мотая упрямой головой и сердито поблёскивая глазами из-под стёкол, — в теперешнем его виде никуда не годится. Благочестивая окаменелая древность... Чего достигаем мы на практике под защитой Красного Креста? Какие-то фиктивные выгоды, какая-то международная гарантия на словах и младенческая беспомощность на деле... Солдат, выбывающий из строя, перестаёт быть солдатом и превращается в утопающего. Каждая медицинская организация — это спасательная станция, которая должна приходить на помощь каждой жертве, каждому раненому. Мы, врачи, не знаем ни эллинов, ни иудеев, ни врагов, ни друзей. Немец лечит француза, русский лечит австрийцев. Я лично знаю русского врача, который спас от смерти подбитого немецкого лётчика, бомбой которого был ранен сын этого врача в Ярославе. А раз так, раз на нашей врачебной совести лежит борьба с человеческим одичанием, если Красный Крест является единственным островком европейской культуры и гуманности среди всеобщего вандализма, то скажите на милость, для чего это дурацкое разделение на докторов лагерей? В трудном деле спасения раненых должна быть единая, общая организация. Едва закончился бой, над полями смерти поднимается Красный Крест. Под его примиряющим флагом идёт работа по единому плану, и врачи всего мира оказывают помощь страдающим без различия наций и враждующих стран. Только тогда война утратит свою теперешнюю бесчеловечность. Только тогда прекратятся обвинения в добивании раненых и пленных.
— Но ведь это утопия, — смеётся кто-то из докторов.
— Как — утопия? — страстно загорается Борисов. — Разве мы и теперь не перевязываем пленных? Не лечим немцев в наших госпиталях? Разве мы не расходуем на эти перевязки бездну драгоценного материала? Врач, захваченный в плен, не продолжает ли своего дела среди воюющих с нами армий? Красный Крест не знает враждебных действий. Мы должны гордиться тем почётным положением, которое отвело нам международное право, и обязаны воспитывать в людях чувства солидарности и взаимного доверия. Я не знаю, прекратятся ли войны на земле, но моя совесть глубоко протестует против позорящих человечество кровавых зверств. И доколе белый флаг существует, врачи должны высоко держать своё знамя. Говорю это без всякого лицемерия: это наш «моральный интернационал». Медицинскую помощь на войне надо сделать единой и всеобщей. Во имя морального прогресса мы обязаны горячо отстаивать нашу привилегию милосердия и со всей настойчивостью защищать её перед всеми, кто не потерял ещё способности думать и чувствовать по-человечески.
— Как же вы думаете проповедовать вашу идею? — скептически улыбаются доктора.
— Для успешности пропаганды врачам каждой страны надо объединиться с лучшими писателями своей родины. И это вовсе не трудно. Ни Короленко, ни Горький, скажем, у нас или Ромен Роллан у французов не откажутся, разумеется, быть с нами заодно.
— Превосходно. Писатели не откажутся. Но кто же позволит им внушать отвращение к войне?
— Этого никто и не требует. Надо только вернуть Красному Кресту то моральное значение, которое разрушила и подорвала нынешняя истребительная война. Ибо в своём теперешнем виде Красный Крест совершенно не поспевает за скачущими «машинами смерти».
Война ведёт к процветанию мужества и создаёт прочную базу для самых ошеломительных неожиданностей. 366-й госпиталь со вчерашнего дня передвинут ближе к позиции. Такая передвижка всегда нарушает ровное течение мыслей. Против воли глаза устремляются к горизонту, где темнеет чёрная полоска окопов, полная непостижимой угрозы. Инстинктивно ждёшь, что вдруг увидишь перед собой каски, ружья и бомбы. Это напряжённое ожидание неумолимым образом втягивает в психологию фронта и подчиняет сволочным условностям войны.
Вот что рассказал мне сегодня доктор Борисов:
— Весь день я возился с ранеными. Вечером я с доктором Тхоржевским гулял по дороге на Бонахи. Я шёл впереди, доктор Тхоржевский плёлся где-то далеко сзади. После сорока двух операций поле, залитое закатом, казалось кровавым морем. Не знаю, о чем я думал, только вдруг по ту сторону канавы увидал небольшую фигуру в каске. Я приостановился, фигура тоже. Оружия при мне не было никакого — ни револьвера, ни шашки. Посмотрел я влево: до линии немецких окопов — черт знает как далеко. Я крикнул издали по-немецки: «Коmm hier, Kamrad!»[38]
Немец перепрыгнул через канаву и подошёл ко мне. За спиной у него болталась винтовка. Я подошёл к нему вплотную, схватил винтовку за дуло и потянул к себе. Между нами завязалась борьба. Немец полез в карман за револьвером. Я крикнул. Неожиданно появился доктор Тхоржевский. Он ударил немца по руке, и тот, видя, что нас двое, сдался. До штаба дивизии версты три, и мы повели нашего пленника прямо в штаб. Наскочил на меня вдруг какой-то дурацкий азарт. «Револьвер заряжен?» — спрашиваю Тхоржевского. «Заряжен». — «Захочет бежать — стреляйте».
Всю дорогу я глаз не сводил, следил за его шагами... Ну, совсем одурел...
В штабе мы положили на стол наши трофеи, я — винтовку, Тхоржевский — револьвер. Тут только сконфуженный немец разглядел, что мы оба — врачи, да ещё безоружные. И залепетал бедняга, смущённо оправдываясь: «Dass kann jedem passiren, nicht wahr?»[39] «0, Ja»[40], — успокоил я его.
Стали допрашивать немца. Оказалось, что и сам-то он не бог весть какой вояка: ополченец, из народных учителей. Послали его на разведку. Он сбился с дороги и попался на удочку, услыхав немецкую речь.
Вдруг вижу: лицо у бедняги перекосилось и смотрит он на меня с печальным упрёком. Потом вынул из кармана и показывает мне отпускной билет — завтра с утра домой собирался ехать, очередь вышла...
Жаль мне его стало до слез. Да что поделаешь? А тут ещё дивизионный врач неожиданно вмешался: «По какому праву вы взяли в плен немецкого офицера? Теперь немцы начнут кричать, что мы — варвары, нарушаем Женевскую конвенцию...» «А что же мне было делать? — оправдывался я. — Вижу: идёт немец. Кто его знает, какие у него намерения. А вдруг бомбу бросит, телефонную проволоку перережет, пушку подорвёт? Я инстинктивно обезоружил его и задержал». Однако дивизионный и корпусной командиры на
