нашу сторону стали.
Доктор Борисов провёл рукой по седеющей голове и не без гордости докончил повествование о пленении школьного учителя:
— О нашем поступке в приказе по корпусу объявлено. А я представлен к Владимиру с мечами. Бытие определяет сознание.
Отступаем. На официальном языке наше отступление почему-то называется «временным отходом в деревню Бонахи «. Идём густым белгорайским бором — под охраной пехоты и кавалерии. Это из страха перед венгерскими разъездами, которых здесь нет и, конечно, быть не может в этой дикой и непролазной чаще. Головную колонну ведёт прапорщик Болконский. Он лихо гарцует на своей кровной кобылице и время от времени кричит молодецким голосом:
— Расступись, леса белгорайские!
Местами дорога пересекается мшистой трясиной. Здесь пригнанные из окрестных деревень бабы неумело и неохотно набрасывают настил из валежника. Солдаты набрасываются на баб, с криком гоняются за ними по лесу, а Болконский громко и беззаботно подшучивает:
— Веселее, бабоньки, веселей! Не ударь лицом в грязь! За нами идут европейские народы.
Пахнет сосной и торфяной гнилью. Иду окружённый артиллеристами и пехотой. Солдаты откровенно высказываются:
— Ты думаешь, смерти мужик страшится али там бою, раны какой?.. Не своей охотой воюем.
— Не знаем, для ча дерёмся.
— Войну мозгами осилить требуется. А мы по чужой указке делаем.
— Одно сказать, — поясняет Пухов, — не такие теперь люди нужны, как мы. Люди мы тёмные, ни до чего не годные. Грамоте не знаем. Вон в Галиции дороги столбами мечены. Дороги за столбом разошлись, а нам и не видно, куда идти: прочитать не можем.,.
— Где уж нам. Прём через пень-колоду.
— Не по нутру нам эта война...
Пухов неожиданно нагибается, берет комок мшистой земли и, презрительно растерев её промеж пальцев, сердито окает:
— Было бы из-за чего воевать. Одни леса да болота. Посеять негде.
— За то леса-то какие, — говорю я.
— У вас в Уфимской губернии, — горячо возражает Пухов, — лесу изводу нет. На стеклянном заводе у нашего помещика сто двадцать саженей в день сгорает. А вырубать не поспевают. Где повырубили — опять заросло. Двадцать два года завод стоит. А лес у нас — чернолесье: ростяной... Дровят у нас — слава Богу. По десять копеек воз у помещика покупаем.
— Земли много? — интересуется Маслов.
— Нет, земля поделённая, одни овраги достались.
— А правда это, ваше благородие, — вкрадчиво обращается ко мне Маслов, — будто хотят передать солдатам, которые живые останутся, колонистов немецких земли?
Говорим мы тихо. Но вопрос о земле мигом долетает до всех. Десятки насторожённых лиц жадно вслушиваются в каждое слово. Тут и парковые, и пехотинцы, и группа кавалеристов.
— Не знаю, верно ли это. В газетах писали. Только и колонисты ведь такие же мужики, и земли у них мало.
— А в газетах писали? — пытливо переспрашивает меня пехотинец.
— Да, писали, что есть такое предложение.
— А генералы немецкие останутся? — доносится сзади чей-то насмешливый вопрос. И, не дождавшись, тот же голос комментирует свою фразу более злобно: — Значит, у крестьян землю отберут, а генералам из немцев прибавят?
— Пущай не дают. Не надо мне той земли, только бы войну скорей кончали, — говорит Пухов.
— Верно, Польша за немцем останется? — осторожно нащупывает пехотинец.
— Чья сила возьмёт, за тем и останется, — говорю я.
— Да ну её к лешему, Польшу самую. Какая в ней польза? — пренебрежительно отвечает Звегинцев.
— Тут, брат, не польза, — поясняет ражий кавалерист, — а сдаваться Рассее не годится. Контрибуцию агромадную потребует себе немец. Опять же на нашего брата перешьют. Телёнка остального отберут.
— Кругом мужику плохо, — вздыхает пехотинец.
Лес становится суше. У заборов лесных заимок видны женские лица, до бровей перекрытые пёстрыми платками.
— Шкира аж умирает, — острят солдаты.
Шкира бурно ударяет по балалайке и сыплет весёлой скороговоркой, поводя богатырскими плечами:
Идём пограничными лесами. Ни уныния, ни подавленности. Меньше всего мы сейчас похожи на разбитую армию, в жалобных песнях изливающую свои печальные думы. Солнце ли сбивает с толку наших солдат, или душа вступила в какое-то тайное соглашение с историей, но кругом бренчат балалайки, и задорные частушки, опьянённые дерзостью и земными грехами, как осы, кружатся в воздухе. Поют решительно все. Частушка победоносно подчинила себе все умы и сердца. Изворотливая, насмешливая и гибкая, она зубоскалит, кривляется и беззаботно потешается над собой, над начальством, над нашими военными неудачами, над легкомыслием окопных красавиц. Над окопным героизмом и над окопной вошью.
У каждого своё на уме. Три пехотинца, высунув по-казацки чубы — фуражка только на честном слове держится, — лихо покрякивают и выплясывают словами разухабистую чечётку, полную убийственного сарказма:
