дело механическая!
— Котел мы едва ли поправим. Я уже думал о мельнице другое: пока мы здесь, может быть, вам и помелем.
— Вот хорошо бы. Уж угощу тебя я самосидкой[88].
— Спасибо, не пью.
— Ой, что ты? Ладно, чай пить будем. Приезжай. Мужики! Довольно вам митинговать. Косы по вас заплакали...
Друзья-враги расстались, и Граев, сняв с дорог свои пикеты, вернулся с отрядом к своему встревоженному стану на колесах. Проходя мимо околодка, Граев заглянул в вагон, похлопал сына по спине, пригладил курчавую головку «милосердной сестрицы» и сказал:
— Скорее поправляйся, Марк, — работать надо.
Заутра Граев оставил караулы только со стороны Тамбовской линии; поездной комитет составил расписание дежурств в поезде на неделю, и свободным от дежурства рабочим было дозволено, если хотят, итти наниматься к мордвам на жнитво.
XXVI. Мельница.
Марк быстро поправлялся; с рукой на перевязи он уже ходил по лесу, над рекою, изнывая по купанью. Его мыли в вагоне уже не раз; Аня его «обстирала», и Марк был в чистом, но разве может баня, ванна и душ заменить собой купанье на открытом воздухе в живой воде, и всякому знакома ноющая досада, когда сидишь на берегу и смотришь на купальщиков, а самому нельзя. Марк собирал на берегу плоские камешки и, швыряя их в воду, «пек блинчики» — иногда удавалось, если попадется сходный камешек, испечь сразу чуть не десять блинков, но и это не утешало. Мальчишки из воды кричали Марку:
— Эй! Атаман! Я нырну, а ты стреляй из шпаера свово!
И мальчишка нырял безнаказанно, зная, что Марков шпаер у отца.
Никто, кроме Марка, при обстреле поезда чехо-словаками не был ранен — это его немножко утешало, но, видимо, почтение к раненому в бою среди мальчишек падало. А здесь, вместо «зеленых», с которыми готовилась сразиться «банда смерти», оказались приятели и приглашают хлеб косить, снопы вязать или молотить.
Видя, что сын скучает, Граев позвал его с собой в конец ветки смотреть мельницу. Они поехали на паровозе.
Паровоз без состава — это все равно, что молодая сильная лошадь, которую после обычной работы распрягли и выпустили на зеленый луг: поставит хвост трубой, даст козла, брыкнется задом, заржет и, развевая гриву, весело и легко кидая ноги, побежит не спеша на траву. Так и паровоз, на котором поехали Граев с Андреевым, для начала сбуксовал, выпалив в воздух целый букет белых на солнце клубов пара.
— Марк, дай ему песку! — сказал Андреев.
Марк повернул колесо песочного затвора, на рельсы под ведущие колеса просыпался песок, и декапод стронулся с места, взревел и понесся, слегка раскачиваясь с боку на бок, по ржавым рельсам тупика, отбивая веселый такт на стыках.
— Правь, Марк. Веди. Свисти мне, когда открыть или закрыть. Реверс не трогай — контрпарить не придется. Смотри на столбики...
Марк держал руку на вестингаузе и смотрел на указателя уклонов; когда он видел, что правый черный язычок сигнала опущен вниз, свистал, и Андреев закрывал пар; декапод ускорял под уклон бег и, если был длинный уклон, Марк легонько подтормаживал вестингаузом. Уклон кончался, декапод с разбега проходил площадку и, замедляя ход, задумывался на подъеме, — Марк свистит, Андреев открывает пар, и, снова развевая космы дыма, паровоз несется в гору...
Зеленый диск. Сбитая мачта семафора. Конец пути. Паровоз остановился против такой же разрушенной, что и на полустанке, постройки. Тут сосны разбегались широко и в просветы опушки виднелась волнистая иссеро-желтая даль полей — местами хлеб был скошен и поставлен в суслоны, на других картах[89] еще косили. Все пшеница, только кое-где заплаты: коричневатая — просо, зеленая или черная — пары.
Налево от станции — кирпичная мельница в четыре пола[90], с черной тоненькой трубой. Под самый навес мельницы проходит веточка пути, и из-под навеса видны хоботы норий[91] для подъема зерна прямо из вагонов. Около мельницы амбары и дом с палисадником, тут и живет крупчатник. За мельницей штабели дров сосновых и березовых.
Крупчатника звали Василий Васильич: коротенький, круглый человек, с точеной головой, остриженной «нолем», обутый в сапоги с широчайшими лаковыми голенищами; в сапоги были заправлены белые широкие брюки, а поверх была надета чисунчевая рубашка, подпоясанная голубым пояском, с вышитой на нем молитвой. Когда мурманцы пришли к нему в дом, Василий Васильевич с супругой, очень худой черноволосой женщиной, пил за самоваром чай.
— Ну и жара, — приветствовал он гостей, как старых знакомых, — не угодно ли чайку? Глаша!
Глаша не повела на гостей и взглядом, достала из буфета еще три чашки «кулаком», кобальтовые с позолотой — таких нынче уж нигде не купишь! — и налила гостям по чашке чаю.
— Жара! — говорил Василий Васильевич, потряхивая потемневшей под мышками рубахой. — Живем, не живем, а «буржуем». Спец! Без меня и мужикам и компродам — хоть в бутылку лезь. Мельница-то американская, автоматическая. Жалко — котел сожгли... Ох, паря! Слава богу — хлеба, снимаем... Трудно...
— А у вас, товарищ, разве есть посев?..
— Как же! Ох-хо! Страдная пора! Мужички, мужички, конечно, скосят, — где же мне. Я человек сырой, а супруга моя женщина болезненная. Из-за американского автомата меня мужики и уважают. Если бы вы свое намерение исполнили, исправили нам котел — это, посмотрите, не мельница, а игрушка!
— Попытаем. А есть ли рабочие?
— Рабочие? Да боже мой, дайте мне вот десяток таких шустряков, — сказал Василий Васильевич, кивая на Марка, — вот и все. Мордва сюда нейдет — раскосые да рукосуи — тому палец шестерней отъест, то ногу в погон затянет, — а то был один, истинный бог не вру, упал с колосников в силос[92] и утонул в пшенице, — как до дна он дошел да заткнул головой трубу, — значит, пшеница-то и перестала течи, — тут мы домекнулись, где наш Степан, и, как выгребли, он так в силосе-то и стоит головой в трубу и вверх тормашками. А так, вообще, дело простое, только не зевай да успевай. Не угодно ли еще по чашечке? Не угодно? Ну, идемте мельницу смотреть. Глаша, ты самоварчик-то не того, не заглушай — пусть себе поет, я приду, выкушаю еще бокальчик. Люблю, грешный человек, китайскую травку, только ею и спасаюсь. Пошли, товарищи, — сказал Василий Васильевич, позванивая ключами, — мельницу строил для собственного баловства граф Бенкендорф, — а теперь национальное достояние. Вы сначала взгляните машину и котел, а уж за то, что обойка, обдир и все полы в порядке, я, как спец, вполне ручаюсь...
Крупчатник открыл дверь в котельную; оттуда пахнуло прохладой. Когда глаза привыкли к полумраку (железные ставни в окнах были затворены), мурманцы увидели паровой котел без арматуры с полуразрушенной обмуровкой...
Покачали головами:
— Тут, если даже котел сам цел, месяц работы... — сказал Граев.
— А что же, разве месяц у нас не погостите? Чего вам яриться-то, — пока драка идет, вы у нас в роде курорта — отчахнете...
— Наше дело и есть: быть там, где драка. Наши товарищи там бьются.
— Чай, вы сюда не за дракой приехали. С вас спросится: мы, скажут, вас за хлебом послали, а вы в драку, дураки, полезли.
— И это верно...
— Поемши и драться азартнее, — прибавил Андреев, — однако, с котлом-то дело дрянь. А я было
