воска свечи, пламенели вверху огнями заката и, обступивши тесно водоем, закрыли Аню даже от неба; сладостной негой обняла вода колени девочки; взглянув на берег, Аня увидала, что серенькая трясогузка, с длинным черным зыбким хвостиком, невдалеке от нее подбежала к воде и, взбежав в нее, присела, нахохлилась, стала окунаться, окатывая спинку через голову водой. Она поглядывала на Аню черным блестящим глазком и будто говорила ей:
— Чего же ты боишься? Вот как надо! Вот как надо! Вот как надо купаться!
Но Аня остановилась по колени в воде не потому, что испугалась. Она смотрела в зеркале водоема на свое серое обветренное лицо, курчавую голову и исхудалое тело. Дохнул ветерок, пролепетали что-то сонные листья орешника. Ане почудилось, что кто-то слегка коснулся ее; она поджала руки, звонко захохотала и кинулась в воду, напугав трясогузку. Она было вспорхнула, но потом снова подбежала к воде и обе, птица и девочка, окунались и выныривали в сладком упоении купанья до тех пор, пока у Ани не закружилось в голове, и она в пьяной истоме выбралась на берег и упала на еще горячий ласковый песок. Трясогузка рядом на ветке топорщилась, отряхивалась и охорашивалась, перебирая носиком перья. Аня с неприязнью взглянула на кучку своего брошенного грязного платья и позавидовала серой трясогузке.
Вода в затишьи стала почти тотчас же зеркальной — и Ане не хотелось мутить прозрачной воды. Она спустилась пониже переката, где речка разбегалась несколькими ручьями, и там до темного мыла и стирала свои рубашонки и платьишко.
Обступила речку лесная темнота. Аня в одной рубашонке (все остальное еще не провяло) и босая торопилась по тропинке к полустанку. Непривычные подошвы ступали робко по сосновой колкой хвое, им было больно от камешков, где тропинка ближе к речке. Аня думала:
— Боже мой! Что бы сказала madame, если бы я так два года тому назад...
И Ане четко вспомнились: сводчатый белый коридор, портреты на стенах, желтый паркет, серые платья, белые пелерины, туго заплетенные косы подруг: идут в зал парами на вечернюю молитву...
Аня остановилась, прислушалась к мглистой тишине бора и уловила дальний четкий стук по рельсам вправо: должно быть, это возвращался с разведки один из мурманских паровозов.
Заливчато крича, паровоз подошел к полустанку, и его тотчас окружили мурманцы. Разведчики рассказали, что в конце ветки станция тоже разрушена и покинута, там прямо на путях — большая паровая мельница, тоже кинутая; еще недавно работала, а только на неделе на ней испортился котел, и рабочие ушли в Тамбов; на мельнице остался только крупчатник — «хозяйство бросить жаль — хороши больно пшеницы нынче». Крупчатник рассказал, что кругом — мордва, богатые мужики. Леса, крутые овраги, речки, с востока — Ворона-река: казакам не подступить, о них тут и не слыхали. Зато и продовольственников близко не подпускают. До сих пор всей волостью правит комитет фронтовиков — все села поголовно вооружены — дозоры держат и уж, наверное, знают о вашем прибытии. Давно на ветку никто носа совать не смел: — разбойник народ, словом сказать..
У Граева же, когда он слушал этот рассказ, шевельнулась мысль, что напрасно он послал второй паровоз испортить путь, — но было поздно, и второй паровоз вернулся, привезя с собой восемь ржавых рельс. За сто сажен перед расшитым местом мурманцы поставили зажженный красный сигнал, рассудив правильно, что если бы произошла катастрофа, то у них потом не оказалось бы сил и средств расчистить себе выход...
Подумав, Граев сказал:
— Что же, что разбойники, и мы не «тинь-тилю-ля». С фронтовиками мы сговоримся. Только вот что, братцы, — не расползаться далеко от поезда и с винтовкой не расставаться. Утро вечера мудренее...
В околодке, около кровати Марка, кроме этих новостей, есаулы «банды смерти» сообщили еще кой- какие, быть может, не менее важные. Сашка Волчок с Ленькой Култаевым после купанья захотели посмотреть, как солнце садится, и побежали по тропинке к закату — они думали, что скоро бору и конец; бежали, бежали, закружились от сосновой духоты, пошли шагом и вышли на дорогу, а впереди все темные на свет сосны, и где-то за ними прячется огненное солнце, и уже в глазах зарябило — будто это и не лес, а повесил кто-то с неба до земли занавес из материи — черной полоской по апельсинному цвету.
На дороге услыхали скрип телеги и голоса. Прислушались — бежать иль нет, а из-за куста голос:
— Эй вы! Стой! Убью!
Смотрят — остановилась телега. Лошадь буланая прядет ушами. В телеге на коленках стоит солдат и приложился из винтовки. А телегой правит старый мужик. Сашка Волчок родился и вырос в Петербурге — мужика всамделешного он только на картинках в букваре видел; правил лошадью «всамделешный» мужик точь-в-точь: в высокой черной валеной шляпе с узкими полями, перевязанной тонкой ленточкой с блестящей пряжкой. Рубаха на мужике была белая с красной оторочкой на рукавах и подоле, а когда он поднял руки, то и под мышками у него увидали красные ластовки[78]; штаны у мужика синие в полосочку, на ногах лапти, а онучи хитро переплетены веревочкой...
Солдат опустил ружье, видя, что мальчишки не думают бежать, нимало не пугаясь, таращатся на старика и тянут носом запах дегтя и суховатой липы от телеги.
— Что за люди? — спросил солдат.
— Надо бы соврать, я потом догадался, а я всю правду и сказал: кто мы и что...
— Правда лучше всегда, — наставительно, вспоминая институтские уроки, вставила Аня.
— Ну, положим, в Москве не всякому правду надо говорить, — возразил ей Марк.
— А солдат спрашивает: «зачем приехали».
Я ему:
— За хлебом.
— А с чем вы приехали за хлебом?
— С товаром.
— С каким?
— Мануфактура. Сахар. Гвозди. Топоры.
— А пилы есть?
— И пилы есть, никак.
— А мыло есть?
— Есть.
— А нет ли гасу?[79]
— Не понял я чего, и говорю: нету гасу.
— А сколько вас...
— Больших тут, — уж я правды ему, вижу, говорить нельзя — двести, говорю, человек да нас сто!
— Эк хватил!
— Он мне поверил, да, пра[80]. И все, говорю, со свечками...[81]
— Кобылки[82] есть?
— Чего это?
— Ну пулеметы...
— Два.
— А паровоз один?
— Нет, тоже два...
Солдат и говорит:
— Вы вот что, мальцы, идите да там у себя никому не говорите, что видели меня. Поняли? — А то убью, мать вашу не замать, отца не трогать!..
Тут солдат повалился в телегу, а старик ударил лошадь хлобыстинкой [83], она побежала и пропала в соснах. А солнце село и стало темно. Страсть какая в лесу ночью...
— А я шла и не боялась ни чуточки, — сказала Аня, потирая одну босую ногу о другую: кусают комары.
— Уж ты! А тебе повстрелся солдат с мужиком?
— Нет. Я только птичку видела...
— Вот то и есть птичку. Сама ты канарейка! — сурово говорил Волчок... — Теперь вопрос — говорить
