перелеска была кривая и обстрел паровоза начался сбоку. С чешской стороны тоже заговорил пулемет. В оконце пулеметного щита Граев видел, что чехо-словаки разбегаются четами[75] по путям, — очевидно, они еще ранее решили занять станцию. Граев крикнул Андрееву, чтобы он «гнал во всю». Паровоз вырвался со станции на кривую, и Граев, чертя по эшелону чехов пулеметом, видел, что падают люди, а в классном вагоне посыпались стекла. Зато и дробный стук пуль по паровозу — градом. И сразу смолкло, когда паровоз юркнул на выемку в лесу. Граев перестал стрелять. Еще пули противника срезали ветки в вышине и потом громко пели рикошетом, но опасность миновала.
— Граев, бандита твоего задело, — крикнул товарищу Андреев.
Граев кинулся с тендера в паровозную будку: на приполке под передним стеклом у реверса лежал, поникнув, Марк — бледный, с закрытыми глазами, рубашка смочена кровью.
XXIV. Тамбовская глушь.
Пуля пробила Марку левое плечо на вылет. В Платоновке, где паровоз настиг мурманский маршрут, наскоро перевязанного Марка сдали в околодок на попечение фельдшера и «милосердной сестры». Аня с болезненно сведенным ртом омывала сквозную рану Марка комками ваты. Налагая на раны тампоны и новую повязку по всем правилам «десмургии», фельдшер (он был из петербургской школы военных фельдшеров) утешал Аню:
— Рана хорошая, чистая. Легкие не задеты. Крылышко пробито или оцарапано — не беда, это у него живым манером заживет. Пуля нынче гуманная.
Марк пришел в сознание и молчал, стиснув зубы, только морщился, когда его перевертывали, словно куклу, при перевязке.
Из Вертуновской на Платоновку сообщали, что там казаки, но станции не портят. Мурманцы, узнав, что от Иноковки есть на юг глухая подъездная ветка, решили свернуть туда и выждать время, а если нужно будет, то и биться до последнего. Запас топлива приходил к концу — дровяные вагоны маршрута были почти пусты.
На Иноковке второй декапод прошел треугольник и был прицеплен к хвосту маршрута; сделано это было по совету Граева затем, чтобы поезд без маневров и отцепок мог двигаться в любой момент, если приспеет в том надобность, и в прямом и в обратном направлении. Оба паровоза — и западный и восточный — были под паром и задний по ходу служил бы толкачом[76], тендером вперед. По тому, где у поезда паровоз, обычно узнают, в какую сторону он направляется. Глядя на стоящий мурманский маршрут, теперь никто бы без расспросов не мог сказать, куда — в Москву или в Саратов он направлен, — и в голове и хвосте поезда были пышущие дымом и паром декаподы и смотрели в разные стороны.
Скоростью десять верст в час мурманский маршрут шел по тупиковой одноколейной ветке; рельсы лежали красные от ржавчины, междупутье поросло травой. На тридцать первой версте — брошенный разъезд — раскрыта железная крыша и вынуты из окон рамы. Около станционного здания большой пакгауз для хлеба — пустой, ворота перекосились на петлях и хлопают одной створкой на ветре. Меж сосен на четыре стороны вьются давно неезженные лесные дороги. И тишина кругом — только сосны тихо звенят, обмахивая вершинами жаркое белесое небо.
Товарищи Граева привыкли слушать, что он скажет. Поэтому никто не спорил, когда он предложил остановиться здесь. Если здесь такой большой пакгауз, значит раньше грузили много хлеба. Теперь как раз, должно быть, кончают косить пшеницу и можно будет пощупать мужиков на счет хлеба — пока на линиях идет борьба, сюда нельзя ждать продотрядов, — значит, конкурентов нет. И зеленые банды в страду потише, но все же надо ухо держать востро, а то пронюхают и «дело швах». К тому же мимо полустанка среди песков здесь вьется веселая лесная речка и недалеко от полустанка пред мостом пересекает путь: воды для паровозов в крайнем случае ведрами натаскать, если уж не будут через шланг брать инжектора: на мурманских паровозах было так устроено, что паровоз при нужде мог накачивать воду хотя бы из кювета, — вся мурманская дорога средь вод, рек, каскадов и озер, но водокачки там были не везде готовы.
Оба паровоза были посланы Граевым в разведку — один с пулеметом, в конец ветки посмотреть, что там, другой, вооруженный вторым пулеметом, назад к Иноковке, чтобы где-нибудь верстах в двадцати вынуть несколько звеньев рельс и тем предотвратить внезапный налет на ветку.
В лесу по неезженным дорогам и нехоженным тропам и по линии выставили караульные посты. И впервые после карельского леса с его немолочной водой мурманцы почувствовали себя в какой-то малой степени дома: все сто сорок человек (в том числе двадцать шесть мальчишек и одна «милосердная сестра») до смерти устали от тряски и стука вагонов, от грязи и пыли и особенно от тревожной толчеи на «узлах».
Мальчишки первые полезли в воду. Ленька Култаев и Сашка Волчок усмотрели в чистой речке «массу рыбы» — сняли штаны и рубашки; завязали рукава рубашки и начали «бродить рыбу», — но лишь прохладно-теплая вода лесной реки коснулась их истомленных тел — они забыли тотчас о гольцах, мелькнувших перед ними «массой рыбы» — бултыхнулись с радостными воплями в воду... Поплавали, побарахтались, — а уже к реке гурьбами бежит на их восторженные крики все юное население мурманского маршрута. Прибрежные кусты украсились развешенными рубашками и штанами — началась и стирка. За мальчишками и взрослые — и никогда еще лесная речка не видала столько неподдельного счастья: бородачи, словно младенцы, катались по желтому песку и, превратясь в мохнатых желтокожих, бултыхались в воду смывать песок; один из мальчишек обмазался, поковыряв в яру, синевато-серой глиной — тотчас нашел себе подражателей не только среди своих товарищей, но и среди больших...
Даже седой конторщик из Кандалакши превратил себя в негра, стыдливо посмеиваясь, ходил по песку и говорил:
— Это-с грязелечение. На юге в море — всегда килом[77] натираются.
Ныряли, топили, седлая друг друга, дрались в воде, звонко шлепая по спинам и задам, пускали пузыри, взбивали ладонью крепкую струю и ею в лицо товарищу, тащили робких в омут, ставили «белую березу», плавали и по-бабьи, и по-мужичьи «саженками», и по-лягушечьи, — кто во что горазд.
В околодке на койке, выдвинутой к раскрытой двери, лежал Марк и с завистью смотрел на купанье. Рядом с ним на краю постели сидела «милосердная сестра» и что-то штопала.
— Ты чего же, Анюта, не идешь купаться, — говорил ей Марк голосом взрослого; — иди, я полежу один. Мне ничего не надо.
— Что ты, Марк, как же я с мальчишками купаться буду...
— Вот еще: они на тебя и не взглянут.
— Вот кончу работу и пойду, — вздохнув, ответила Аня.
До вечера не гас гомон над лесной речкой — песок, дотоле испещренный по желтому ровному полю шелка только нежным узором птичьих лапок — избугрился весь зыбью человеческих следов. В тихой заводи голые рабочие мылили и стирали белье, — и вода в заводи стала синеватой. Раки, почуяв незнакомый вкус и крепкий запах человека в воде, повыползали еще до темного из своих нор в ярке и, причмокивая, расползлись отыскивать поживы: не утопленник-ли!
Кусты по берегу реки увесились сплошь стиранным бельем. Был вечер, и солнце село, окрасивши золотые сосны, когда Аня с серым узелочком — одна береговой тропкой пробиралась, ища повыше по реке нетоптанного места на песке. Лесная глушь манила. Сзади гасли голоса и шумы мурманского стана, и уж не пахнет дымом разложенных мальчишками на берегу костров. Тропинка изогнулась; следя за излучиной реки и за робко ропщущим на перекате из коричневого гравия потоком, Аня увидела круглую и зеленую, словно изумрудная чаша, заводь, обступленную кругом густыми кустами орешника. На поле красно-желтого песчаного дна юрко мелькали синеватые головастые окуни, иногда всплескивая на глади воды узоры из расходящихся кругов... Тихо и никого нет...
Аня тихо спустилась к воде и стала лениво снимать облипшее тело грязное тряпье на красножелтом песчаном бережку... Разделась и осмотрелась кругом — не видит ли кто. Но сосны, как огромные из ярого
