котомками за спиною — в солдатских шинелях, городских пальто, армяках, озямах, гимнастерках, поневах, коротких юбках колоколами, в картузах, папахах, шапках, шляпках с широкими полями и бантами, в платках, простоволосые, в сапогах, лаптях, американских башмаках, туфельках с высокими подборами, босые — шли старые и молодые, мужчины, женщины и дети. На откосах лежали ничком сонные или мертвые. Сидели обнаженные до пояса, разглядывая на свету серое от грязи, пыли и пота снятое отребье. В кюветах мокло там и здесь брошенное серое барахло. И никакой сигнал не мог бы остановить этот поток людей, потерявших все чувства, кроме тупого позыва живота. Навстречу шли другие поезда — нагруженные людьми и хлебом. На станциях у встречных поездов рассыпались цепью солдаты продмилиции. Осмотр поезда. Крики, плачь, ругань; из окон и дверей вагонов летят мешки и котомки, караваи черного хлеба. На одной из станций Марк увидел, что за тугой сумкой, выкинутой из вагона, свалился мальчишка и упал на нее, крича. Солдат схватил сумку; мальчишка повис на ней, и солдат крутил его в воздухе вокруг себя вместе с сумкой, как крутят щенка, который вцепился в тряпку зубами. «Отдай, отдай, отдай!» кричал мальчишка. Поезд двинулся. Солдат выпустил из рук сумку. Мальчишка, не выпуская ее из рук, покатился по земле, вскочил, кинулся к вагону — оттуда протянулись руки и втащили его в вагон... Из поезда кричали, грозили кулаками солдату, а он смеялся.
Марк рассказал про мальчишку Ане. Девочка еще была слаба и лежала на верхних нарах у окна в углу.
— Знаешь, что надо сделать, Марк, с твоими золотыми? Мы купим на них хлеба и соли, и когда ты поедешь назад, то будешь всем голодным детям давать по куску. Хорошо?
— Хорошо, да не очень, — сказал Сашка Волчок: — видно, что ты не читала книжечку насчет нищеты. Нищему подавать — плодить дармоедов.
— Они не нищие, а голодные, — возразила Аня.
— Лучше вот что: мы купим муки, — рассудил Марк, — и отвезем в «Порт-Артур»; там, чай поди, ребята побольше голодны. Близко-видко — жаль, а вдали беда больнее!
— Да, так лучше, — согласилась Аня.
И Граев тоже признал, что это будет неплохое назначение «рыжикам», добытым Марком в Москве. Но для хлеба было еще далеко.
XXIII. Чехо-словаки.
Вокруг Москвы поля пестрели цветами. Чем же дальше от Москвы, тем цветов на полях, откосах выемок становилось меньше. Изумрудные на севере, травы здесь были серее. Елки одиноко мелькали в поросли берез. Чаще — сосновые рощи, и начались дубы. Дни жарчели. Воды везде было мало. Тело у всех ныло от грязи.
Чтобы экономить топливо, охладили один из паровозов, и он немой и холодный стал в поезде мертвым грузом. На него взбирались играть в «бригаду» ребятишки. Все рычаги, чтобы мальчишки не набедили, были наглухо перевязаны проволоками. В пыли, накопленной по уголкам площадки паровоза, обрызганной проходным дождем, взошла зеленая трава. Еще недавно белолицые северяне выделялись среди голодной толпы на железных путях революции своим опрятным черным одеянием. Теперь за несколько недель лица их не то что загорели, а исхудали и посерели, и замызганное в сухой пыли вагонов платье тоже стало серым, и уж мало чем теперь отличались мурманцы от других обитателей путей — и меньше они привлекали к себе завистливые, злобные взгляды: в их глазах тоже засветился темный тревожный огонек, а общее выражение лиц стало напряженно-озабоченным — то, что во всю жизнь не сотрется с лица тех, кто в жизни узнал, что такое голод.
И дети исхудали, и странно заметно мужали, и хоть короткий срок, будто все вытянулись вверх. Кто бы теперь из подруг узнал Аню Гай в загорелой худой девчонке с запыленными, всклоченными от пыли кудрями, в штопанном не раз грязном платье и стоптанных на босую ногу башмаках (прежние, хорошие, выменяли на хлеб и молоко, когда она еще хворала). Серого поезда с красными крестами Аня так больше и не видала. Еще сначала за Москвой можно было расспросами добиться, что какой-то похожий поезд прошел тут дней десять назад, а потом и память о нем потерялась среди военных поездов, в толчее людей, занятых одною мыслью — о хлебе.
С девчонкой в поезде все свыклись. «Банда смерти» делилась с ней хлебом, а места на нарах, пока не было хлебного груза, довольно всем. Когда мурманцев спрашивали, есть ли у них в поезде женщины, они отвечали: «как же, есть» — и указывали на Аню Гай.
Вместе с мальчишками она становилась в ряд, когда надо было на остановке «цепью» передавать из вагона на тендер дрова; это было ей вначале тяжело. Потом, когда однажды Сашка Волчок поел собранных им на откосе каких-то ягод и заболел животом, Аня Гай стала ухаживать за ним в «околодке» — так в мурманском маршруте назывался вагон для больных, в котором ехал фельдшер, стояли четыре койки и была маленькая аптека. Фельдшеру нехватало именно помощницы там, где не нужна была сила, а ловкие, гибкие пальцы. Поэтому, когда Сашка Волчок оправился, фельдшер стал приглашать Аню Гай поработать в околодок, где всегда были больные; на вопрос, есть ли в поезде женщины, теперь мурманцы отвечали: «Нет, только одна милосердная сестра».
Ряжский узел был забит поездами: и порожняком, и военными, и с продовольствием; по вокзальной площади и городу кружили безуспешно голодные толпы. В помещениях вокзала едва можно было пройти — спали вповалку, и если кто умирал от тифа, то проходило иногда несколько часов, прежде чем санитары, ступая прямо по живому, убирали мертвое тело, и освобожденное место на полу тотчас же сплывалось, словно жидкой грязью, серой, стонущей в бреду массой больных людей. На путях каждый день подбирали несколько убитых. И среди бела дня там и здесь раздавались выстрелы.
На станции, рядом с мурманским, стоял последний эшелон чехо-словаков — им не давали паровоза, потому что в направлении на Пензу шли только поезда с солдатами и вообще военного назначения. Мурманским мальчишкам сначала очень понравился и самый поезд и чехо-словаки. Они забавно говорили по-русски, ласково принимали мальчишек, пускали их осматривать свой эшелон. На нескольких платформах их поезда стояли полевые орудия с зарядными ящиками. Из люков вагона в разные стороны торчали пулеметы. В поезде была вагон-кухня с большими котлами, где непрерывно кипело мясное варево и откуда шли вкусные запахи. Дальше — вагон-библиотека с большим столом, обставленным табуретами, где было много книг с картинками, а рядом — вагон-церковь с маленькими главками, крестами и колоколами, которые звонили под праздник ко всенощной и к обедне. Чехо-словаки были в своем поезде, как на корабле в море горя и нужды. Они тратили очень много воды — комендант станции Ряжск 1-й не раз уж ставил им это на вид, но они не унимались — не только мылись в вагоне-бане, умывались сами, мыли каждое утро полы в вагонах и головы, взаимно помогая друг другу: сначала Ян мыл голову над тазом Юзику, а потом Юзик над тем же тазом Яну; мурманских мальчишек это забавляло. Мурманцы были устыжены крепким, свежим видом чехо-словацких солдат, всегда чисто выбритых, ловко подтянутых и веселых, и постановили произвести полную уборку своего поезда, и подняли пыль столбом, выметая мусор; чехи потребовали, чтобы мурманцы прекратили уборку и сначала полили полы в вагонах и пути около поезда водою — чтобы не пылить...
За все чехи платили золотом и ни в чем не имели отказа.
«На политику» чехо-словаки шли очень охотно. Горячо уверяли мурманцев, что они «за советскую рабоче-крестьянскую власть», но не хотят мешаться в домашние русские дела. Их единственная цель — скорей добраться до Сызрани, за Волгу и по сибирскому пути через Дальний Восток — на родину, где, разумеется, как только приедут, они тотчас поднимут пролетарскую революцию. Только вот не дают им паровоза.
Всего сейчас можно на железной дороге добиться взяткой, и все-таки паровоза в хорошем состоянии нет ни одного.
Офицеры чехо-словаков при этих разговорах поглядывали завистливо на паровозы мурманского маршрута.
— Зачем вам два паровоза, — говорили они, — только лишняя обуза? Вам довольно одного красавца — ах, прямо, львы! Знаете что, продайте нам второй паровоз. Мы вам заплатим золотом.
