Я, когда это все узнал, прибежал к директору, я ему первому это высказал! Потом, когда еще не были заложены коммуникации, и мы узнали, что гримерные у нас получаются вообще без окон, я говорил, что нам очень важно воздух… От меня отмахивались, как от назойливой мухи, мол, «не это главное»! Главное, конечно, их кабинеты, это я понял. Мне уже объяснили, что у меня плохой характер, что я претендую на какие-то «особые условия», у меня «звездная болезнь». Главное, что я для себя ничего не просил, я ж не прошу для себя лично. Хотя работать в таких условиях невозможно. Но не мне одному! А нашим девочкам каково работать в таких условиях?..
— И раньше основная версия озвучивалась о том, что ты рвешься к власти, а сейчас она вообще станет основной, — ответила Эрато. — Руководство театра сразу же после твоих выступлений заявило, что ты претендовал на пост главного по балету, но тебе его не дали. Вот ты обиделся и начал войну.
— Абсолютная чушь, — возмутился премьер. — Мне предлагали руководящий пост в министерстве культуры, я отказался и сказал, что меня устраивает положение премьера и репетитора в театре, я с удовольствием работаю, у меня есть ученики, у меня есть обязанность перед людьми. Но теперь ты видишь, что меня лишают этих обязанностей для того, чтобы показать: «Вот, имел? А теперь мы у тебя все отнимем».
— Слушай, Коля, посмотри, что у тебя за дверью? — шепотом сказала ему Эрато. — Я больше не могу, мне страшно! Мне надо выбираться… посмотри, кто там скребется!
— Да никто у нас не… скребется, — ответил Николай, распахивая дверь перед пресс-секретарем театра Никифоровой, глядевшей на него искоса, как-то неестественно выгнув голову набок. — Здравствуйте, какая неожиданность!
От растерянности он даже не сумел придать голосу соответствующую язвительность. Никифорова напирала на него плечом, явно желая ворваться в гримуборную.
— Мне сказали, у вас журналистка с телевидения, — каким-то глухим изменившимся голосом прошипела пресс-секретарь. — Вы ведь знаете, что не имеете права давать интервью без согласования с пресс-службой театра…
— Чтобы вы в мое интервью всякие гадости вставили, — прокряхтел Николай, стараясь выдавить рвавшуюся в каморку Никифорову. — Да что же вы, в самом деле? У нас личный разговор, мы к знакомым на день рождение собираемся!
— Пусти! — вдруг совершенно чужим голосом рявкнула Никифорова, и от неожиданности Николай выпустил удерживаемую дверь.
Он обернулся в сторону Эрато и удивился ее поведению еще больше, чем натиску пресс-секретаря. Журналистка залезла на стул, выставив его вплотную к зеркалу, явно намереваясь забраться на крошечный столик перед ним. Одной рукой она прижимала к себе сумку с ноутбуком, а другой тыкала к Никифорову большой массажной щеткой.
— Уйди, Окипета, лучше уйди! Час Либитины настал, это не твое время! — заорала на пресс- секретаря не своим голосом журналистка.
Николай поймал себя на мысли, что толком никогда не задумывался, кто это у них работает пресс- секретарем. Как-то он услыхал ворчание их оперной дивы про Никифорову — «медвежья лапа», но переспрашивать не стал. Где-то в ее интервью читал, что она не смогла закончить детскую музыкальную школу по классу баяна, но музыку любит страстно. Тогда он подумал, что примадонна имеет в виду полное отсутствие у Никифоровой музыкального слуха, — от поговорки «медведь на ухо наступил».
Он понимал, конечно, что Никифорова в театре человек неслучайный, взяли ее не за талант или профессионализм. Но никогда раньше не замечал ее тяжелой поступи, от которой трещал дешевый ламинат на полу его каморки. Руки у нее были плотно прижаты к туловищу, а голова неестественно вывернута так, будто она хищно высматривала что-то у ног не на шутку перепуганной Эрато.
— Девочки, вы что это? — беспомощно развел он руками. — Девочки, давайте мирно обсудим наши проблемы…
— Заткниссь! — прошипела пресс-секретарь, пытаясь боком подобраться к скулившей на одной противной ноте журналистке. — Дойдет и до тебя очередь, заткнисссь!
— Вот пусть сейчас лучше до меня очередь дойдет, — решительно ответил Николай, — а сейчас мы будем с прессой вести себя по-балетному! Не забывайте, что вы пресс-секретарь, а не…
Тут он бросил взгляд в зеркало, к которому прижималась Эрато, сбросив коробку с артистическим гримом на пол. За ее спиной, в зеркальном отражении он увидел смутные очертания Никифоровой, но именно такой, какой она всегда ему казалась, когда откровенно гадила в печати, перевирая восторженные отклики в английской и французской прессе.
— Коля, спаси меня! Пожалуйста, спаси от этой гадины! — всхлипывая, повернулась к нему Эрато, заламывая руки.
Он подскочил к Никифоровой, совершенно потерявшей к нему всякий интерес, полностью сосредоточенной на замшевых ботильонах Эрато, схватил ее под руки, плотно прижатые к туловищу, и, удивляясь про себя ее почти немыслимой тяжести для довольно тщедушного тельца, сумел выкинуть ее в коридор, всем телом прижав дверь, плотно запирая ее на ключ.
— Что это было? — переводя дыхание, спросил он Эрато, слезавшую с туалетного столика.
— То, что ты сам видел, — прошептала она. — Надо своим глазам верить, а не сложившимся общественным представлениям… как где-то писала Каллиопа. Как ты думаешь, эта тварь за мной кинется?
— Не знаю, я же впервые такое вижу! — растеряно признался он. — А что ты про какой-то час Либитины говорила?
— Если ты немедленно не дашь мне что-то выпить, ничего не скажу! — твердо сказала Эрато, чувствуя себя совершенно обессиленной.
— Ну, где-то тут мне поклонники приносили, — неуверенно сказал Николай, заглядывая в тумбочку, понимая, что без тонизирующего ему придется тащить ее из театра на себе. — Вот! Нашел! Мне после «Щелкунчика» дарили… Там же Новый год и мое день рождения… дарят, а я такое не пью.
Он выставил на туалетный столик изящный флакон коньяка, соображая, где же у него могут быть рюмочки или стаканчики. Но пока он рылся в своем шкафу, Эрато, свинтив хрустальную пробку флакона, жадно припала к нему ярко накрашенным ртом.
— Ну, ты даешь! — зачарованно протянул он, впервые видя, как коньяк пьют прямо из горлышка. — Не знал, что девочки такое могут!
— Блин, еще насмотришься на всех девочек, что и не такое узнаешь! — заплетающимся языком пролепетала Эрато. — Кажись, отпустило… Ну, ты, наверно, знаешь, что Холодец — психопомп, то бишь проводник душ? И меня всегда поражало, что можно о себе всю историю исказить, а до конца подчистить еще никому не удавалось… Все в его истории шито белыми нитками, все торчит на поверхности! Нет, ты слушай, слушай! Ты думаешь, что останешься в стороне, да? А он сам к тебе придет! Поэтому тебе лучше сесть и меня послушать…
Быстро захмелевшая Эрато начала рассказывать ему про Холодца так, будто это был хорошо знакомый ей тип, обладавший огромной властью. Николай постоянно сталкивался с такими заносчивыми господами, смотревшими на всех свысока. Немеряные деньги настолько вскружили им головы, что они чувствовали себя небожителями, в чьей власти было повернуть время вспять.
— Гермес притворяется самым молодым богом среди олимпийцев, — продолжила Эрато, сделав еще один глоток, чувствуя, как наконец-то согревается изнутри. — Он очень древний, древнее Зевса или Юпитера, которому подсунули «сыночка»…
Не понимая, как это может решить его проблемы в театре, Николай с интересом слушал ее рассказ о древнегреческом боге, который, оказывается, не только не превратился в стильный фетиш банков и бирж, но может вполне явиться к нему за какойто надобностью.
Само его имя было, как производное от греческого слова ????, герма, и означало вообще-то груду камней или каменный столб, которыми отмечались в древности места погребений. Гермы были путевыми знаками и одновременно своеобразными амулетами, охранителями дорог, границ, ворот. Отсюда пошло одно из прозвищ Гермеса — «Пропилей», то есть «привратный». А повреждение герм считалось страшным святотатством. Герма делила наш мир и потусторонний, никто их и так не трогал, поскольку каждая герма считалась порталом в мир иной. А уже потом, как бы сам по себе, возникает образ Гермеса Трисмегиста, то
