комнате. — Узнал, как это я не узнал? Я разве могу его не узнать?
— Вы сказали тогда, что не знаете! — повторила мама Оленька. — Я помню.
— Не узнал, не узнал! — продолжал кричать Алёша, барахтаясь на руках у Петрова.
— Что же я мог вам сказать? — Фёдор Александрович опустил Алёшу на пол и остановился перед Ольгой Андреевной. — Что же я вам мог тогда сказать, дорогая вы моя, когда я знал — его уже нет на свете? А у вас был такой день, Я не мог, не было у меня тогда сил, чтобы сказать, что его… Серёжу…
— Подожди, Фёдор! — остановил его папа. Он подошёл к маме и, поглядев ей в глаза, сказал тихо: — Оля, я тебе всего, что со мной было, не рассказал.
Фёдор Александрович перестал быть весёлым. Он отодвинул стул, который мешал ему на дороге, и, взяв Алёшу за руку, пошёл с ним к себе в комнату.
Алёша так и не узнал, о чём это папа не говорил маме.
А папа рассказал ей всё, всё, даже самое страшное. Он рассказал о том, как их самолёт горел и падал вниз; и о том, как он очнулся в плену; и о том, как он заболел и не встал в лагере на поверке; как его повели на расстрел и расстреляли.
— А как же ты?.. — спросила мама.
— Как я остался жить? Это, родная, чудо. Лагерь стали бомбить, это мне и помогло. Я отполз, дополз до леса. Откуда силы взялись — не знаю. А в лесу стал умирать. Всё-таки на свободе умереть лучше, чем у них. Я вспоминал тебя, сына и почему-то ольху в первоцвете, всю в пыльце, такую весеннюю, помнишь?
— Помню, — ответила мама и заплакала.
— Может, день прошёл, а может быть, час. Я не знаю, — говорил папа. — Но я очнулся уже не в лесу. Подобрали меня чехи-партизаны. Вот так я и выжил. А то, что дальше было, ты знаешь. Выжил и ещё повоевал.
Глаза его улыбнулись. Он держал мамину руку в своих больших ладонях, ещё тёмных от земли и пороха.
Когда солдат вспоминает о боях, он вспоминает тех, кто был с ним рядом, и снова ощущает знакомое чувство отваги. Былые бои встают перед ним грозные, увенчанные победой.
Сергей Бодров крепко сжал маленькую руку жены, и выражение боли на его лице, которое появилось в начале их разговора, исчезло.
Уже прошла, наверное, половина ночи, когда папа пришёл к Фёдору Александровичу за Алёшей. Алёша спал на раскладушке, а Фёдор Александрович сидел у окна и наливал себе в стакан вина из бутылки, в которой его уже оставалось совсем-совсем мало, только на донышке.
— Вот раньше: выпью — и захмелею, — сказал он Сергею, — а теперь только сплю плохо, а здесь… — он показал себе на грудь, — здесь становится ещё хуже.
— А ты, Федя, брось. Разве этим поможешь? — Сергей открыл форточку и выбросил бутылку в снег.
— Чудак, — сказал Петров. — Ты, Серёжа, чудак! Ты думаешь, я не могу бросить пить? Ерунда. Тоску, понимаешь — тоску, её, как бутылку, за окно не швырнёшь!
В раскрытую форточку пахнуло морозом. На раскладушке заворочался Алёша.
— Не трогай, пусть спит, — сказал Фёдор. — Время пятый час, мне скоро на работу.
— И мне, — сказал Сергей.
Фёдор Александрович положил на подоконник голову. Папа прикрыл форточку и сел с ним рядом.
— Ты знаешь, Федя, — сказал он, — когда мне Оля стала говорить про соседа и назвала твою фамилию, имя, я сразу подумал, что вдруг это ты. А потом она сказала, что сосед пьёт, здорово пьёт, и Степан Егорович подтвердил. «Нет, это не Федя, не он», — подумал я. Видишь, какое дело — от тебя отказался.
— Значит, на себя не похож? — усмехнулся Фёдор. — Очень может быть. А если бы тебе вот так, как мне? Как бы ты жил? Понимаешь, как бы ты жил один, без них? — И Фёдор поглядел на разметавшегося во сне Алёшу. — Ну, отвечай, дорогой друг, товарищ!
Папа побледнел:
— Ты меня, Федя, прости.
— Куда это вы, дядя Федя, опять собираетесь? — спросил Макар. — Недавно вернулись и опять…
— И опять, — усмехнулся Фёдор Александрович. — А кто меня ждать здесь будет? Ты, что ли?
Макар молча увязывал рюкзак.
— Ждать меня некому, так что могу без прощаний-досвиданий на все четыре стороны. — Фёдор Александрович переложил документы из карманов гимнастёрки в новенький китель и застегнулся на все пуговицы. — Ну, будь здоров, дорогой, — сказал он Макару и протянул руку.
— До свиданья, — ответил Макар. — Только зря вы так говорите: никто не ждёт, не с кем прощаться. Вас все ждут. Отец, как приходит с работы, всегда спрашивает. Сергей Алексеевич беспокоится. Настасья наша и то…
Макар замолчал.
— Что — Настасья? — переспросил Петров.
— Как — что? Тоже спрашивает. Что она, не человек?
— Да, да, конечно, это ведь я, Макарка, так сказал. Работа у меня такая, что дома не посидишь.
— Да вы и без работы дома не бываете, — пробурчал Макар. — Вот теперь, как вернётесь, у меня к вам разговор будет. Посоветоваться хочу.
— Быть тебе лётчиком или не быть? Так, что ли? — засмеялся Фёдор Александрович.
— Нет, не угадали, — сказал Макар. — Я в лётчики не собираюсь.
— А в чём же дело?
— Да вот в чём. Хотел издалека какую-нибудь птицу заполучить. Может, у нас приживётся. Как вы думаете?
Макар ловко надел на плечи рюкзак.
— Я вас провожу, — сказал он, — мне к метро по дороге.
— Птицу? Поимею в виду, но обещать не могу. В общем, подумаю. Пошли!
На кухне их встретила тётя Маша.
— Летишь? — спросила она.
— Лечу, — ответил Фёдор Александрович.
— Будь поаккуратней! — Тётя Маша дошла с ними до двери и ещё постояла на крылечке, пока они не ушли со двора.
В эту свою отлучку Фёдор Александрович вдруг прислал весточку. Письмо было Сергею Бодрову, но в нём было всем по привету: и Геннадию, и Мише, и Макару, и Настеньке, всем Тимохиным и Бодровым.
Ответа писать не пришлось — обратного адреса в письме не было.
— Опять где-нибудь за океанами, — сказал Сергей. — Теперь скоро не прилетит.
Случалось несчастье…
Время шло. Наступил март. Вечерами Настенька и Алёшина мама шили тёте Маше нарядное шерстяное платье.
— Замучили вы меня! Хватит вам примерять, — сердилась тётя Маша.
А Настенька снова и снова перекалывала то складочки, то выточки. Наконец тётю Машу освободили от булавок, и она села.
