что ее ребенок умер. И тут совсем рядом с нею кончает жизнь самоубийством другая женщина, причем бросает сиротой собственного сына примерно того же возраста, что и ее. И, убитая горем, женщина воспитывает осиротевшего мальчика, как родного – и родственники ее, и доктор Миллер, войдя в положение, потакают ей. Вот только мальчик вырос смуглокожим и черноволосым, в то время как все родственники голубоглазые и русоволосые, но, право, еще и не такие казусы в жизни случаются. Правда, Евгений Иванович?
Когда я договаривала, на веранде висела тишина, в которой слышно было, как лают собаки в Масловке – никто не решался заговорить. Ильицкий же, разумеется, поняв, на что я намекала, смотрел на меня так, что мне казалось – еще чуть-чуть, и я воспламенюсь. Да, согласна, это было довольно жестко, но я сочла, что месть вполне достойная – за вчерашнее.
Наконец, Ильицкий отвел взгляд:
— Полная чушь… особенно третье, - изрек он с кажущимся безразличием, - с таким же успехом, Лидия Гавриловна, вы могли сказать, что сына Самарина спасли люди, прилетевшие с Луны, или, что его оживил воскресший дух Самариной.
Андрей усмехнулся, да и остальные несколько расслабились, приняв все сказанное мной, за шутку.
Разумеется, это и была лишь шутка. Выдумка, удачно сочетающаяся с известными уже фактами – мне хотелось лишь подразнить Евгения Ивановича, чтобы впредь у него не возникало желания ставить меня в неловкое положение. Цели заставить его призадуматься о своем происхождении я вовсе не ставила – и даже вздохнула свободней, когда Ильицкий, кажется, это понял: по крайней мере, когда он снова посмотрел на меня, взгляд его был куда менее пылающим.
Глава XXIII
— Пожалуй, довольно для меня на сегодня версий… - утомленно произнесла Лизавета Тихоновна в длящейся еще тишине, - полночь уж скоро. Доброй ночи, господа.
С этими словами она затушила свою папиросу и ушла в дом.
Вслед за нею начали расходиться и остальные. Прислуга, пока мы беседовали, уже успела убрать в столовой и давно спала – дом выглядел вымершим и мрачным, особенно под гнетом истории, что рассказал недавно Андрей. Право, я не думала, что у этого дома настолько темное прошлое.
Андрей и князь Орлов оставались еще на веранде, когда мы уходили, а Натали шепнула мне, что хочет посмотреть на спящего Митеньку и взяла с меня обещание, что я загляну к ней перед сном, а потом убежала с Васей. В общем, как-то так вышло, что в каминную комнату, через которую нужно было пройти, чтобы добраться до парадной лестницы, мы вошли вместе с Ильицким.
Когда перед самой дверью он вдруг на полшага опередил меня, я подумала, что он собирается передо мной эту дверь открыть, продемонстрировав хоть какую-то галантность. Но я ошиблась. Одним быстрым движением он повернул ручку так, что мы оказались запертыми в комнате.
— Что вы… - испугавшись, я отпрыгнула от двери.
— Не нужно делать вид, будто вы меня боитесь – здесь зрителей нет, - грубо перебил Ильицкий. – Просто скажите, что вам нужно.
— Простите?.. – не поняла я.
— Я не желаю, чтобы вы распространялись о том, что видели несколько часов назад в столовой, – терпеливо произнес он, и я начала догадываться, к чему он ведет. - Но я понимаю, что такие как вы не станут делать ничего просто так – даже если от этого зависти чья-то жизнь или спокойствие. Поэтому я спрашиваю вас, что вы хотите за молчание? Денег? Сколько?
— Такие, как я? – повторила я, уже не опасаясь этого человека, а медленно закипая от злости на него. – Это какие же, позвольте спросить?
— Не стройте из себя Бог знает кого, - поморщился Ильицкий, - по крайней мере, передо мной не нужно – вот перед Андреем или Васей – сколько угодно! Или перед кем-нибудь другим, кто не понимает очевидной истины, что приехали вы сюда с целью заполучить в мужья наследника Эйвазова. Скажите, это чтобы его завлечь, вы бегали по коридору в одном исподнем? Но вот несчастье – Вася упорно предпочитает ваше общество безграмотной горничной. Мишелю тоже до вас дела нет, зато с Миллером вам повезло, так повезло! Вот только Андрей гол как сокол – потому, вероятно, вы и сбегаете от него всякий раз.
— Андрей Федорович рассказывает вам все подробности наших с ним бесед? – я не совладала с собой, и мой голос все же дрогнул.
— Ничего он мне не рассказывает, ваш Андрей, - отмахнулся, морщась, Ильицкий, - достаточно глянуть на его кислую физиономию, с которой он возвращается от вас, чтобы понять, смысл этих бесед. И не смейте при мне пускать в ход ваши слезы! – заговорил он еще громче и взволнованней. – Меня это не проймет, я наперед знаю все, что зреет в вашей мелкой, лживой душонке! И знаю, что каждый шаг ваш, каждое слово направлено на то, чтобы устроиться в этой жизни получше и продать себя повыгодней! По сравнению с вами, дворянками-смолянками, любая девка с Сенной площади в тысячу раз честнее и порядочнее!
Он еще говорил что-то такое же хлесткое и обидное, а я растеряно смотрела в его глаза – я даже не злилась теперь – я только пыталась понять, чем заслужила такое мнение о себе.
— Евгений Иванович! - прервала я его, повысив голос – по-другому Ильицкого было уже не остановить. – Вы это все сейчас мне говорите или Нине Гордеевой?
Он замолчал резко и как будто даже растерялся.
Я же поняла, что дело действительно в Нине – он видит во мне ее. Вот только я не думала, что его ненависть настолько сильна – вероятно, настолько же сильно он и любил ее когда-то.
И меня вдруг охватило непрошенное чувство жалости. Что эта женщина сделала с ним?.. Он мчался в пропасть, этот вечно хмурый человек со злой усмешкой – изводил окружающих своей злобой, но страдал от нее сам же более всех других. А главное, я не представляла, как ему помочь: озлобленность эта пустила столь глубокие корни в его душе, что он казался мне безнадежно больным.
Несколько секунд я боролась с желанием коснуться его руки – чтобы утешить хоть как-то. И в это время молчание между нами, делавшееся уже неловким, прервал шум, доносившийся, кажется, со второго этажа. Кто-то отчаянно и довольно громко стучал по двери, будто пытаясь вырваться.
— Что это?..
Я сама повернула ручку двери и помчалась по лестнице вверх, мучимая самыми плохими предчувствиями. Как я и предположила, шум раздавался из-за двери Максима Петровича: по ней действительно словно кулаками стучали изнутри, пытаясь выбраться, но кричала хриплым и сдавленным голосом Лизавета – что-то нечленораздельное, больше всего похожее на «Помогите!»…
— Лиза! – опережая меня, к двери подбежал Ильицкий, повернул несколько раз ручку, но она, видимо, не поддавалась, и он, чуть отойдя, попытался высадить дверь плечом.
Из дальнего конца коридора показалась в этот момент Натали, бывшая, кажется, в купальне, а секундой позже выглянули и Вася с Людмилой Петровной.
Дверь все еще не поддавалась. Хрипы Лизаветы становились все слабее, зато раздавались крики Эйвазова – куда более бодрые. Я уже с ума сходила от догадок, что может там происходить, когда Ильицкий все же сорвал дверь с петель, навалившись на нее всем телом.
Лизавета с посиневшим уже лицом лежала на полу и рукой все еще судорожно пыталась стучать в дверь, а Максим Петрович, весь красный от натуги, сжимал на ее шее руки и шипел с невиданной злобой в голосе:
— Не смей, слышишь! Не смей их трогать!
Ильицкий тотчас принялся разжимать сухие, но крепкие, как оказалось, руки старика, сковавшие шею Лизаветы – и это удалось ему вовсе не сразу. А когда удалось, Лизавета, судорожно вдохнув воздуха, принялась надсадно кашлять.
На крики прибежали уже и Андрей с князем, бывшие все это время на веранде, и смотрели на происходящее круглыми от ужаса глазами.
