Я повернулась к Билли как раз в тот момент, когда оборванец схватил Спайка за голову.
— Нет! — завопил Билли, но мальчишка, вырвав Спайка, уже улепетывал прочь.
Я хотела подхватить Билли и затолкать в повозку, но он вырвал руку и бросился за грабителем. Перегородив Билли дорогу, мальчишки сбили его с ног. По земле покатился визжащий клубок из детских тел, я бросилась вперед, разбрасывая орущих мальчишек в стороны, словно тряпичные куклы. Билли лежал на земле, я склонилась над ним, а дети унеслись за своим предводителем с демоническим, как мне почудилось, хохотом. Лицо и руки Билли были перепачканы, рубашка порвана, из ссадин на локтях сочилась кровь.
Я попыталась поднять его, но он оттолкнул меня:
— Пусти! Спайк!
Слезы на лице мешались с грязью, я прижала сына к себе, глядя, как убегают оборванцы. Потрясая кулачком, Билли вопил им вслед:
— Клятые ниггеры!
Я зажала ему рот ладонью и впихнула в двуколку, но он все бился в яростных конвульсиях. Искаженное лицо, перепачканное, мокрое от слез и соплей, пугало, прежде невинные глаза свирепо сверкали. Грязно выругавшись, Эдвард забросил в двуколку нашу коляску. Лидия сидела прямо, глядя в одну точку, она не произнесла ни слова. Лицо ее было бледно и абсолютно непроницаемо.
Я попросила Эдварда отвезти нас на телеграфную станцию. Я нуждалась в Мартине как никогда — несмотря на отчуждение, несмотря на то, что он наверняка разозлится, узнав, что я потащила Билли в деревню. В тот момент один лишь его вид мог меня утешить, один лишь звук его голоса мог приободрить меня и успокоить Билли. Возможно, связывавшие нас узы уже не те, что прежде, но они все еще есть. Лошадь, похрапывая, легким галопом двинулась к Симле, сердитые крики Билли мало-помалу перешли в горестные всхлипывания.
У телеграфной станции Эдвард помог нам выбраться из тонги, выгрузил коляску Билли, запрыгнул обратно и заботливо обнял за плечи Лидию, которая за всю поездку так и не пошевелилась и не открыла рта. Казалось, Эдвард уже забыл обо мне и Билли. Бережно придерживая жену, словно та была инвалидом, он прошептал что-то ей на ухо и резко приказал кучеру везти их домой. Я вспомнила, как Лидия осуждала меня за то, что я привезла Билли в Индию. Она все опасалась, что с ним может что-то случиться здесь, но, когда ее опасения оправдались, словно впала в оцепенение, в кататонический ступор. И я поняла, что с Лидией не все так просто, как казалось на первый взгляд, но обдумывать было некогда — на руках у меня всхлипывал Билли.
Я толкнула дверь телеграфной станции, прижимая к себе плачущего сына, уткнувшегося лицом мне в шею. На телеграфе царила обычная рабочая суматоха — гул голосов, грохот пишущей машинки, трезвон телефона. Мартина я увидела у дальней стены — он сидел в углу, склонившись над открытой книгой. Стол был завален рукописными листами. Один карандаш торчал у Мартина за ухом, второй зажат между зубами, третьим он писал.
Я переступила порог, и по комнате прокатился предупреждающий ропот. Мартин поднял голову, и лицо его мгновенно вспыхнуло от гнева. Заметив отца, Билли закричал:
— Клятые ниггеры украли Спайка!
Пишущая машинка смолкла, разговоры прервались, карандаш выпал у Мартина изо рта. Он быстро подошел к нам, потрепал Билли по грязной щеке и молча забрал у меня сына. Внимательно осмотрев несчастное, мокрое лицо нашего малыша, его разбитые до крови локти, муж повернулся ко мне:
— Что случилось?
— Мартин, прошу тебя… — прошептала я.
— Что. Случилось.
Делая вид, что не слушают, окружающие бросали на нас быстрые, косые взгляды.
— Мы просто пошли в деревню, но…
По мере моего рассказа лицо Мартина все больше и больше ожесточалось. Когда я закончила, он наградил меня взглядом, от которого у меня заныло под ложечкой. Вытерев Билли лицо, он сказал:
— Все будет хорошо, сын. Не плачь, папа с тобой.
— П-па, эти к-клятые ниггеры забрали Спайка.
— Не говори так.
Билли разрыдался.
— П-па, ты заберешь у них Спайка?
— Посмотрим. А сейчас — успокойся.
— Ты побьешь их? — Он весь дрожал. — Ты ведь заберешь Спайка и побьешь клятых ниггеров?
Глава 26
Билли вопил как демон, пока я смазывала его локти меркурохромом.
— Хочу Спайка!
Он сбросил бутылочку с раковины, и рыжевато-красная жидкость покрыла брызгами белый кафель. Я протерла пол шваброй, но настойка уже впиталась в цементный раствор — еще один боевой шрам в этом старом доме. Я понимала, что теперь придется заплатить домовладельцу за ущерб, и невольно подумала о деньгах, потраченных на духи, о скорой арендной плате. Слишком много навалилось, слишком много.
Дома я поставила разогреваться куриный суп, но Билли отказался есть. Я приготовила сладкое фисташковое ласси, его любимое, но, когда поднесла ложку к его рту, он стиснул зубы, сполз со стула и забрался под стол. Там он и сидел, плакал и тер глаза стиснутыми кулачками. Опустившись на корточки, я вытащила его из укрытия, не обращая внимания на вопли, и отнесла в комнату. Вынула из ящика пижаму, но Билли крикнул:
— Не хочу пижаму!
— Ты не можешь лечь в уличной одежде.
— Не хочу пижаму!
— Твоя одежда перепачкалась.
— Не хочу пижаму!
— Ты не можешь спать в грязной одежде.
— Не хочу пижаму!
Я с трудом натянула на него пижаму, спрашивая себя: и зачем только я его принуждаю? Ну поспит он в грязной одежде — от этого не умирают. И я не умру, если позволю ему это. Однако я зашла слишком далеко по дороге материнского упрямства и должна была надеть на него эту чертову пижаму, иначе он решит, что такой прием срабатывает. Билли отбивался и визжал, и мне, к величайшему моему ужасу, пришлось шлепнуть его. Никогда прежде я его не била, даже в мыслях этого не допускала. Я обхватила его за плечи и закричала:
— Билли, бога ради, перестань плакать!
Глаза у него расширились. Никогда прежде я не повышала на него голос. Он даже дышать перестал, и я тут же бросилась обнимать его.
— Ладно, — произнес он едва слышно. — Я больше не буду плакать.
— Прости, малыш. Мне не следовало кричать на тебя.
Он сел на кровати и обхватил меня руками. Я почувствовала, как его маленькое тельце сотрясают приглушенные рыдания. Нежно уложила его в постель, он натянул на себя одеяло и свернулся под ним комочком.
Я видела, как дрожит этот комочек, но из-под одеяла не доносилось ни звука.
— Я люблю тебя, Билли, — сказала я, но слова прозвучали неубедительно даже для меня самой.
— Я не плачу, — донесся сдавленный голос.
Я села на край кровати и погладила выпуклость, что была его головой. Мало-помалу безмолвные конвульсии утихли, а когда он совсем замер, я отвернула уголок одеяла и увидела, что опухшие веки сомкнулись. Еще один безмолвный всхлип сотряс тело Билли, и мое сердце едва не выпрыгнуло.
