— Забавно, что именно ты это говоришь.
— Правда?
Он смотрел на меня, но, кажется, меня не видел.
— Я никому раньше такого не говорил.
Он был в каком-то странном, задумчивом состоянии. Я начинал неловко себя чувствовать.
— Я много читаю. Семь-восемь книг в неделю, помимо уроков. Ты читал Дарвина или Хаксли?
— Читал немного Дарвина, — ответил я.
— Я читал в библиотеке. Мой отец никогда об этом не узнает. Он очень строго следит за тем, что я читаю.
— Ты читаешь книги об эволюции и всяком таком?
— Я читаю все стоящее, что попадает мне в руки. Сейчас я читаю Хемингуэя. Ты ведь слышал о Хемингуэе?
— Конечно.
— А читал у него что-нибудь?
— Читал несколько его рассказов.
— Я закончил «Прощай, оружие!» на прошлой неделе. Он великий писатель. Это книга о Первой мировой войне. Там американец, который сражается в итальянских войсках. Он женится на медсестре- англичанке, ну то есть не по-настоящему женится, они просто живут вместе. Она беременеет, он дезертирует, и они уезжают в Швейцарию. Там она умирает родами.
— Я не читал этой книги.
— Он великий писатель. Пока читаешь его, задумываешься о множестве вещей. У него там есть одно место, о муравьях на горящем бревне. Герой, американец, смотрит на муравьев, и вместо того, чтобы выбросить бревно из костра и спасти муравьев, он плещет в огонь водой. Вода превращается в пар, и часть муравьев сваривается заживо, а другие — сгорают на бревне или падают в костер. Это очень сильное место. Вдруг осознаешь, какими жестокими бывают люди.
Говоря все это, он не отводил взгляда от окна. Меня не покидало чувство, что он разговаривает не со мной, а скорее с самим собой.
— Я так устал все время изучать Талмуд. Это такая холодная штука… От нее становится скучно. Вот я и читаю все, что в руки попадает. Вообще-то не все, а то, что мне библиотекарша советует. И там еще есть один человек, он советует мне книги, которые мне стоит прочесть. Смешная она, эта библиотекарша. Хороший человек, но все время на меня пялится. Наверно, удивляется, как это человек вроде меня может читать все эти книги.
— Я тоже немного удивляюсь.
— Я объяснил ей. Сказал, что устал изучать Талмуд и что школьные уроки по английским предметам тоже не вдохновляют. Я думаю, что учителя просто боятся моего отца. Они боятся, что потеряют работу, если будут рассказывать что-то захватывающее или необычное. Не знаю. Но как же интересно читать все эти книги!
Он машинально играл со своим правым пейсом: осторожно пропускал через правую ладонь, наматывал на указательный палец, отпускал и снова наматывал.
— Я никому раньше этого не говорил. И все время гадал, кому же я смогу когда-нибудь это рассказать.
Он уперся взглядом в пол. Потом взглянул на меня и улыбнулся. Это была невеселая улыбка, но, кажется, она вывела его из того состояния, в котором он находился.
— Если бы ты тогда сделал утку на том мяче, я бы так до сих пор и гадал, — сказал он и снова сунул руку в карман.
Я ничего не отвечал. То, что я услышал, меня слегка ошеломило. У меня в голове не укладывалось, что это говорит Дэнни Сендерс, сын рабби Сендерса, цадика.
— Сказать тебе честно? — спросил я.
— Конечно.
— Я не знаю, что о тебе и подумать. Я не шучу, ничего такого. Я правда не знаю, что о тебе и думать. Ты выглядишь как хасид, но ты говоришь не как один из них. Мой отец рассказывал мне, что хасиды говорят совсем по-другому. Порой ты говоришь так, словно вообще не веришь в Бога.
Он смотрел на меня, но ничего не отвечал.
— Ты действительно станешь раввином и займешь место своего отца?
— Да, — сказал он спокойно.
— Но как ты можешь, если ты не веришь в Бога?
— Я верю в Бога. Я никогда не говорил, что я не верю в Бога.
— Но все равно ты говоришь не как хасид.
— А как я говорю?
— Ты говоришь… Ты говоришь как апикойрес.
Он улыбнулся, но ничего не сказал. Это была грустная улыбка, и его голубые глаза тоже были грустны. Он снова уставился в окно, и мы надолго погрузились в молчание. Но это было теплое молчание, без всякой неловкости. Наконец он сказал очень спокойно:
— Я должен занять место моего отца. У меня нет выбора. Это место передается по наследству. Я как-нибудь с этим разберусь. Не так уж это плохо быть раввином. Когда я стану раввином, моих последователей не будет беспокоить, что я читаю. Я буду для них кем-то вроде Бога. Они не станут задавать мне вопросов.
— Тебе хочется становиться раввином?
— Нет.
— Как же ты можешь потратить свою жизнь на то, что тебе не нравится?
— У меня нет выбора, — повторил он. — Это династия. Если сын не унаследует отцу, династия пресечется. Люди ждут, что я стану их раввином. Мои предки были их раввинами на протяжении шести поколений. Я не могу просто так уклониться. Я… Я в ловушке, можно так сказать. Но я с этим разберусь как-нибудь.
По его голосу не было заметно, что он готов с этим разобраться. Его голос звучал очень грустно.
Мы всё сидели и сидели, молча, глядя на людей в окно. Солнце должно было вот-вот закатиться, и я вдруг спохватился, почему это отец еще не пришел меня навестить. Дэнни снова начал наматывать свой пейс на указательный палец. Затем он тряхнул головой и спрятал руки в карманы. Потом откинулся на спинку скамейки.
— Забавно выходит, — сказал он. — Очень забавно. Я должен стать раввином, но не хочу им становиться. Ты не должен — но хочешь им стать. Безумный мир.
Я ничего не сказал. Я вспомнил мистера Саво, сидящего на кровати и повторяющего: «Безумный мир. Уродский». Как он там себя чувствует? Раздернули ли занавески вокруг его кровати?
— А какой именно областью математики ты интересуешься? — спросил Дэнни.
— Логикой. Математической логикой.
Он выглядел растерянным.
— Ее еще называют символической логикой.
— Никогда о такой не слышал, — признался он.
— Это и впрямь новая область математики. Она, можно сказать, началась с Рассела и Уайтхеда, с их книги «Основания математики».
— Бертрана Рассела?
— Ну да.
— А я и не знал, что он математик.
— Ну конечно же, он великий математик! И логик тоже.
— Я очень слаб в математике. Это вообще что такое? Математическая логика, я имею в виду.
— Ну, они пытаются вывести путем дедукции всю математику из базовых логических оснований и показать, что математика в действительности основывается на логике. Это все вообще довольно сложно, но мне нравится.
— И ты проходишь это в школе?
