сумерек, как избавления.
Сто раз хотелось ему бежать к войту и поторопить его и солтыса, чтобы они шли поскорее, но он оставался дома, его удерживали прищуренные глаза Ягустинки, неотступно следившие за ним и светившиеся презрительной насмешкой.
'Ишь, ведьма чертова, сверлит глазищами, словно шилом!' — думал он.
А Ягустинка бродила по избе и по двору с веретеном подмышкой и, следя за порядком, в то же время не переставала прясть. Веретено жужжало в воздухе, а она наматывала нить и шла дальше, к гусям, к свиньям, в хлев. Лапа плелся за нею, сонный, отяжелевший.
Ягустинка не заговаривала с Борыной, хотя отлично понимала, что его так томит и тревожит, отчего он так мечется с места на место.
А он, не зная, куда деваться, принялся забивать подпорки у стены.
Она несколько раз останавливалась перед ним и, наконец, сказала:
— Не ладится что-то у вас работа нынче.
— Не ладится, не ладится, черт ее дери!
'Ох, и содом тут будет, Иисусе! Ох, и содом! — подумала Ягустинка, отходя. — Правильно старый делает, что женится! А то бы дети ему такие хлеба дали, как мне!.. Отдала им целых десять моргов поля, как золото, — и что! — Она плюнула со злости. — Теперь к чужим на работу хожу, поденщицей стала!'
А Борыне, видно, уже совсем стало невмоготу, он швырнул топор на землю и крикнул:
— К чертям такую работу!
— Грызет вас что-то, как я погляжу!
— Грызет! Верно, что грызет.
Ягустинка присела на завалинку, вытянула длинную нить, навила ее на веретено и тихо, с некоторой опаской, сказала:
— Да нечего вам так расстраиваться.
— Много ты знаешь!
— Не бойтесь, Доминикова — умная баба, а у Ягны тоже голова на плечах.
— Ты так думаешь? — воскликнул Борына радостно и подсел к ней.
— Что же, у меня глаз нет?
Оба долго молчали, каждый ждал, чтобы заговорил другой.
— Позовите меня на свадьбу, так я вам такого 'Хмеля' спою, что ровнехонько через девять месяцев крестины справите, — начала Ягустинка игриво, но, увидев, что Борына нахмурился, добавила уже другим тоном: — Хорошо делаете, Мацей, хорошо! Надо было и мне поискать себе другого мужа, когда мой помер, — и не ходила бы я теперь на поденку! Дура я была, поверила детям, пошла к ним в нахлебницы, землю им отписала, а теперь что?
— Я-то, пока жив, ни полоски им не отдам! — сказал Борына решительно.
— Разумно делаете! А я по судам таскалась, последние гроши на это ушли, да справедливости не купила… на старости лет работай на других, как батрачка горемычная! Чтоб вы, окаянные, под забором околели за мою обиду! Пошла я к ним в воскресенье, хотела хоть поглядеть на хату и на сад, — ведь сама, своими руками его сажала! — а невестка на меня накинулась, кричала, что я подсматривать за ними хожу. Господи Иисусе! Это на свою собственную землю выслеживать хожу! Так мне горько стало, сердце раскипелось, думала — тут же и помру. Пошла к его преподобию, чтобы он их хоть отчитал с амвона, а он говорит, что меня за эти обиды Бог наградит!.. Что ж, коли у человека нет ничего, так он хоть милостью божьей утешается! А лучше бы я здесь, на земле, пожила в свое удовольствие, в теплой избе хозяйничала, высыпалась под периной, ела всласть…
Ягустинка продолжала с такой запальчивостью жаловаться на все и всех, что Борына не выдержал — встал и пошел к войту. Да и пора было, уже начинало смеркаться.
— Ну что, скоро пойдете?
— Сейчас, сейчас, вот только Шимон придет.
Шимон пришел, и они все вместе отправились в корчму — выпить по рюмочке и захватить оттуда рисовой для угощения. В корчме они застали Амброжия, и он сразу же к ним подсел. Но пили недолго — Мацей все торопил их.
— Я вас тут подожду. Если дело выйдет, отопьют они, — забирайте обеих и приходите сюда! — крикнул он им вслед.
Сваты шли посредине улицы, так тяжело ступая, что грязь брызгала во все стороны. Сумерки сгущались и укрывали деревню мрачной серой пеленой, только кое-где уже засветились в темноте огоньки хат. Подвывали во дворах собаки, как всегда перед ужином.
— Кум! — начал войт, помолчав.
— Ну?
— Думается мне, Борына знатную справит свадьбу!
— Либо справит, либо нет! — отозвался кум сердито — такой уж он был ворчун.
— Справит! Войт тебе говорит, значит — верь! Я уж постараюсь. Такую пару из них состряпаем, что только держись!
— А я так думаю, что кобыла понесет, — у жеребца то, видать, конопля в хвосте!
— А это уж дело не наше.
— Как сказать… Дети Мацея нас проклинать будут.
— Все будет хорошо, это войт тебе говорит!
Они вошли в хату Доминиковой.
В хате было светло, чисто, подметено — видимо, их ожидали. Сваты восславили Господа, поздоровались со всеми по порядку (сыновья Доминиковой были тут же), уселись на придвинутых к огню табуретках и стали толковать о всякой всячине.
— Ну, и холодище, словно уже дело идет к морозам, начал войт, грея руки.
— Что ж дивиться, — не весна на дворе.
— А капусту вы свезли?
— Осталось в поле немножко, да теперь туда не доберешься, — спокойно ответила хозяйка, наблюдая за Ягной, которая под окном наматывала на мотовило пряжу. Девушка была сегодня так хороша, что войт, мужчина еще молодой, пожирал ее глазами. Наконец, он приступил к делу:
— На дворе ливень, слякоть, так вот мы с Шимоном и зашли к вам по дороге. Приняли вы нас хорошо, добрым словом приветили, — так, может, сторгуем у вас что-нибудь, мать?
— Что-нибудь и у других сторговать можно, надо только поискать.
— Верно говорите, мать, да незачем нам искать, потому что лучше вашего товара нет.
— Что ж, торгуйте! — воскликнула Доминикова весело.
— Сторговали бы мы у вас, к примеру, телушку.
— Ого! Она дорогая. Не на всякой веревке ее уведешь.
— А у нас есть шнурок из освященного серебра, такой, что сам черт с него не сорвется… Ну, мать, сколько? — Войт уже вытаскивал бутылку из кармана.
— Сколько? Легко сказать! Молоденькая — девятнадцатая весна ей пошла, — добрая, работящая. Могла бы еще год-другой у матери пожить.
— Пустое дело! Что же так-то без пользы сидеть, без приплоду?
— Иная и при матери это сумеет, — буркнул Шимон.
Войт громко расхохотался, а старуха только глазами сверкнула и сказала быстро:
— Ищите другую, моя может подождать.
— Знаем, что может, да мы-то другой такой крали не сыщем — и от такой хорошей матери.
— Уж будто бы?
— Я, войт, вам это говорю, значит — верьте!
Он достал рюмку, вытер ее полой кафтана, налил в нее водки и сказал торжественно:
— Слушайте, Доминикова, что я вам скажу. Я — войт, и мое слово — не пташка, что пискнет, свистнет — и только ее и видели! Шимон тоже известно кто, — не бродяга какой-нибудь, а хозяин, детям отец и солтыс! Соображайте, какие люди к вам пришли и с чем пришли!
— Да уж знаю, Петр, понимаю.
