— Вы — женщина толковая и понимаете, что, раньше ли, позже ли, а Ягуся из дому уйдет на свое хозяйство. Так уж Господом Богом установлено, что родители детей растят не для себя — для других.
— Ох, правда, правда!
— Так, мать, и в песне поется:
Так уж заведено на свете, ничего тут не поделаешь. Ну, выпьем, мать?
— Уж не знаю… неволить ее не стану… Ну как, Ягуся, отопьешь?
— Да не знаю… как вы, матуля… — шепотом промолвила Ягуся, покраснев и отвернувшись к окну.
— Послушная! Ласковый теленок двух маток сосет, — серьезно заметил Шимон.
— Ну, мать, за твое здоровье!
— Пейте с богом! А вы еще не сказали, кто вас послал? — сказала Доминикова, так как не в обычае было узнавать имя будущего жениха заранее, не от сватов.
— Кто? А сам Борына! — Войт опрокинул в рот рюмку.
— Старик! Вдовец! — воскликнула она с притворным разочарованием.
— Старик? Эй, не греши! Старик, а недавно еще судился за ребенка!
— Ребенок-то не его!
— Ясно, не его — станет такой человек со всякой связываться! Пей, мать.
— Я бы выпила, если бы не то, что вдовец да старик. Ноги протянет, — а потом что? Дети мачеху выгонят и…
— Мацей говорил, что землю на нее запишет, — пробурчал Шимон.
— Так пусть до свадьбы это сделает!
Сваты помолчали, но через минуту войт опять наполнил рюмку и поднес ее Ягне.
— Отпей, Ягуся, отпей! Сватаем тебе мужика что твой дуб! Заживешь, как у Христа за пазухой, первой хозяйкой на всю деревню. Ну, не стыдись, Ягуся!
Ягуся была в нерешимости, краснела, отворачивалась, но в конце концов, закрывая лицо передником, отпила капельку, а остальное вылила на пол.
Тогда рюмка обошла всех. Старуха подала хлеба-соли, а потом на закуску — сухой копченой колбасы.
Выпили по нескольку рюмок подряд, и у всех заблестели глаза и развязались языки. Только Ягна убежала в каморку и, неизвестно почему, плакала так, что сквозь стену слышны были ее всхлипывания.
Мать хотела бежать к ней, но войт не пустил.
— И теленок ревет, когда его от матери отнимают… Дело обыкновенное. Не далеко ее отпускаешь, не в другую деревню, еще на нее порадуешься… Никто ее не обидит, это я, войт, тебе говорю!
— Так-то оно так… Да я все надеялась внучат дождаться себе на радость…
— Не беспокойся — еще жатва не начнется, а уж первый будет!
— Это одному Богу известно, а мы, грешные, знать не можем… Хоть и выпили мы, а у меня что-то сердце ноет, словно на похоронах…
— Не диво — единственная дочка из дому уходит — вот тебя тоска и берет… Ну, еще капельку — горе залить! Знаете что, пойдемте-ка все в-корчму, а то у меня уже и водки больше нет, а там жених ждет, сидит как на угольях.
— В корчме будем сговор справлять?
— Да, по-старинке, как деды наши делали. Это войт вам говорит, так верьте!
Женщины принарядились и собрались идти со сватами.
— Ну, а хлопцы неужели дома останутся? Сестрин сговор — и для них праздник! — сказал войт, заметив, что Шимек и Енджик жалобно и с беспокойством поглядывают на мать.
— Нельзя же дом без присмотра оставить!
— А вы кликните Агату от Клембов, она присмотрит.
— Агата уже христарадничать ушла. Ну, кого-нибудь дорогой позовем. Енджик, и ты, Шимек, идемте, да кафтаны наденьте, не нищие! И смотрите у меня: пусть только кто из вас напьется — я ему это попомню! Коровы еще не прибраны, для свиней надо картошки нарезать — не забудьте!
— Не забудем, матуля, не забудем! — робко бормотали сыновья. Парни были ростом до потолка и могучие, как груши на меже, а перед матерью трепетали, как мальчишки, она их держала в ежовых рукавицах и не ленилась, когда нужно, влезть на лавку да их за вихры оттаскать или оплеуху дать, чтобы матери слушались да почитали ее.
Все отправились в корчму.
Ночь была темная, хоть глаз выколи, как всегда во время осенних дождей. Ветер дул поверху и качал верхушки деревьев с такой силой, что они с шумом задевали за плетни.
Озеро бурлило и металось в берегах, брызги долетали до середины дороги и нередко плескали в лицо прохожим.
В корчме тоже было не светло, в разбитое окошко задувал ветер, и висевшая над стойкой лампа качалась, похожая в полумраке на золотой цветок.
Борына бросился к ним навстречу и начал со всеми целоваться и обниматься, понимая, что его сватовство принято и он может уже Ягну считать своей.
— Иисус сказал: возьми себе, человече, жену, чтобы не скучно было одному. Аминь! — лепетал Амброжий. Он уже больше часа пил без передышки, и у него заплетались и ноги и язык.
Янкель тотчас выставил на стойку и сладкую наливку, и рисовую, и чистый спирт, а на закуску — селедку, лепешки с шафраном и какие-то затейливые булочки с маком.
— Ешьте, пейте, люди дорогие, братья родные! — приглашал Амброжий. — Была и у меня баба, да уже совсем не помню, где… Во Франции, кажись… нет, в Италии дело было… А теперь остался я сиротой…
— Пейте же! Петр, начинай! — перебил его Борына. Он купил на целый злотый карамелек и совал их Ягусе. — На, Ягусь, возьми, сладенькие…
— Ну, зачем вы деньги тратите! — она не брала, прятала руки за спину.
— Не беспокойся, у меня денег много, вот увидишь! На! Для тебя и птичьего молока достал бы… Тебе у меня обиды никакой не будет! — Он стал ее обнимать, заставлял пить и есть. Ягна принимала все спокойно, холодно, как будто это был не ее сговор. Она подумала только об одном — подарит ли ей старик перед свадьбой те кораллы, о которых поминал на ярмарке.
Пили вовсю, одну рюмку за другой, рисовую вперемежку со сладкой, и все говорили разом. Даже Доминикова порядком захмелела и разговорилась, а войт диву давался, какая она умная баба.
Сыновья тоже напились, оттого что войт и Амброжий беспрестанно их потчевали и чокались с ними, говоря:
— Пейте, хлопцы, ведь Ягнин сговор, пейте!..
— Знаем, знаем, — отвечали они хором и даже пытались целовать у Амброжия руку. А Доминикова кончила тем, что, отведя Борыну к окну, брякнула ему напрямик:
— Ну, Мацей, Ягуся ваша!
— Спасибо вам, мать, за дочку! — Борына обнял ее за шею и стал целовать.
— А как же насчет записи? Вы обещали…
— Запись! А зачем! Что мое, то и ее.
— Как зачем! Надо, чтобы она перед твоими детьми головы не гнула, чтобы они ее не обижали.
— А им что за дело до моей земли? Все мое — значит, и Ягусино.
