— …в трех метрах двадцати трех сантиметрах от входа и четырех метрах семидесяти пяти сантиметрах от оконного проема…
Склонившись над телом, Копаев долго и очень внимательно рассматривает разрубленную грудь парня. Воронину даже приходит на память выражение, кажется библейское: вкладывать персты в раны. Копаев обходится без вкладывания перстов, а записывает в протокол, продолжая диктовать самому себе:
— Рубленая рана в области груди, проходит от левого плеча наискосок до середины нижнего правого ребра…
Затем замеры с определением координат относительно стен повторяются с другим телом.
— Труп мужчины… одет в… лежит лицом вниз… — Копаев вопросительно смотрит на Дементьева.
— Четыре восемьдесят и четыре тридцать пять, — сообщает опер, сматывая рулетку.
Копаев записывает цифры в протокол.
— Теперь его нужно перевернуть, — говорит Воронин.
— Переворачивайте, — приказывает Копаев Дементьеву.
Опер с явной неохотой подходит к убитому, наклоняется над ним, взявшись за одежду, переворачивает тело на спину и тут же резко отскакивает в сторону.
— М-мать! Да это же…
Лицо убитого залито кровью из рассеченного горла, но Воронин сразу же узнает в нем Александра Андреевича Белова, следователя уголовного розыска, брата Алексея Андреевича Белова. Вот оно как… — мысль вязкая и темная, словно застывшая кровь.
— Та-ак, — многозначительно тянет Копаев и упирается в Воронина долгим тяжелым взглядом.
Воронин, чувствуя себя очень неуютно, поднимает к лицу фотоаппарат, закрываясь им от колючих копаевских глаз, и торопливо делает несколько снимков.
3
Всю ночь он сражался с нечистью, во сне рубил деревянным мечом безликих темных тварей — устал страшно, и когда, наконец, тягучий липкий бред кончился, было уже позднее утро. Егор с облегчением выполз из постели, сбросил оковы мокрых от пота простыней и поковылял в ванную. После ритуала умывания и чистки зубов Егор почувствовал себя лучше, а после завтрака, состоявшего из большой кружки горячего чая и бутерброда с докторской колбасой — совсем хорошо.
Егор оделся, обулся, взял с собой паспорта — свой и ленькин — сунул в карман джинсов желтую квитанцию Кодак-экспресс, ключи, вышел из квартиры, захлопнул дверь и легко побежал вниз по лестнице.
Первым делом Егор зашел в фотолабораторию забрать готовые фотографии. Предъявил квитанцию, получил фирменный желтый конверт с негативами и тощей пачечкой отпечатков 10 x 15. Ему очень хотелось посмотреть на снимки, особенно на тот, где была Лена, но он заставил себя не делать этого — пока.
Вторым делом Егор, как и обещал накануне, отправился в общежитие отдавать фотографии Леньке и Лене.
Ленька на этот раз был в комнате один, он с меланхолическим видом валялся на кровати, задрав обутые ноги на спинку и созерцая испещренный останками битых комаров потолок.
— Привет, — сказал Егор. — Я фотографии принес.
— Ага, — безразлично отозвался Ленька, не меняя позы.
— Как сессия? — поинтересовался Егор.
— Нормально, — ответил Ленька, продолжая глядеть в потолок.
— Ты обкурился, что ли? — обеспокоенно спросил Егор и принюхался — ничем подозрительным вроде не пахло, но окно в комнате было открыто.
— Нет, — ответил Ленька, скосив глаза на гостя.
— А в чем дело?
— Ни в чем.
Егор не стал пытать Леньку дальше, чтобы докопаться до причин его угнетенного состояния, — захочет, сам скажет. Покопавшись в кодаковском конверте, он выудил оттуда фотографию, сунул Леньке под нос.
— Держи, любуйся.
Ленька взглянул на свою раззявленную до неприличия пасть и немедленно зевнул.
— Вот-вот, — сказал Егор. — Самая суть Лентяя.
— Убийственно, — выдавил Ленька сквозь второй зевок. — Надо спрятать эту ужасную картинку куда-нибудь подальше, пока у меня голова пополам не разломилась.
После очередного зевка он протянул руку к столу и положил фотографию изображением книзу.
— А как там насчет стенописи?
— Я еще не ходил в детский сад, только собираюсь, — ответил Егор. — Но будь готов начать работу завтра. У тебя, вообще, как — завтра день свободный?
— В принципе — да, — сказал Ленька.
— Тогда завтра с утра заходи ко мне домой. Вместе пойдем в детский сад.
— С какого утра-то? С раннего?
— С раннего, с раннего. — Егор усмехнулся. — Я-то знаю, что у тебя раннее утро в десять часов начинается.
— Ну, не в десять, — слабо возразил Ленька. — Часов в восемь.
— Да-да, — покивал Егор, — свежо предание… — Он снова запустил руку в конверт с фотографиями, достал еще одну, с Леной, взглянул мельком и подумал: Обязательно закажу отпечаток и для себя, — протянул фотографию Леньке. — А это отдай Лене.
Ленька снимок не взял.
— Сам и отдай. Мы с ней поцапались вчера.
— Серьезно? — поднял брови Егор.
— Ага. — Ленька поворочался на кровати, поскрипел пружинами, вздохнул. — Вдрызг.
— Из-за чего хоть? — сочувственно поинтересовался Егор.
Ленька опять на него покосился и ответил после некоторой паузы:
— Из-за тебя.
— А я-то тут при чем? — удивился Егор.
— Ни при чем, — сказал Ленька, снова уставившись в потолок.
— Фотографию я тебе все-таки оставлю, — сказал Егор, положив снимок Лены на стол рядом с ленькиным. — Теперь у тебя есть подходящий предлог с ней встретиться, есть возможность поговорить и помириться.
— Лучше бы ты ее не снимал, — сказал Ленька.
Детсадовские воспоминания Егора были скудны и отрывочны. Он не помнил, нравилось ли ему ходить в детский сад или не очень. Кажется, все-таки — не очень. Он не помнил ни детей, с которыми ходил в одну группу, ни воспитателей, за исключением, разумеется, Татьяны Георгиевны. Зато он очень хорошо помнил само здание детского сада: оно было одноэтажное, желтого цвета, с резным деревянным крылечком, а вокруг росли деревья, высоченные, до неба, сосны, — или тогда они просто казались такими?
Из настенных росписей в том детском саду Егор помнил только одну, да и то, пожалуй, только потому, что она запечатлелась на заднем плане групповой фотографии. На стене были нарисованы парни в красных косоворотках и широких штанах, в руках они держали балалайки и вроде как пели, а девушки с длинными косами, одетые в расшитые сарафаны, водили хороводы среди стилизованных, белых в черную полосочку, кудрявых берез.
