– Пару жизней потерпи. Когда те мирские кончатся, которые сейчас – дети. Свидетелей не останется, тогда спрашивай. Тебе что угодно ответят! – отмахнулся Фаддей. – Я тебе сам наплету про боевую молодость. А проверить будет не на чем…
– А на камнях? – влез Фельдшер.
– Потребуется – и на камнях отвечу. Только резона в этом не будет, – слишком уж торопливо отозвался Фаддей…
По Контрибуции мы не имеем права мирским гибель творить, какими бы гадами они ни были. Поправка на боевые действия есть, но там ничего четко не прописано. Поэтому любая война – это Несоответствие на Несоответствии. То ли ты врага положил, то ли все-таки мирского. Вот и сейчас они об этом: имел право Фадька, свой последний мост минируя, немецкий патруль порешить или не стоило мараться? По Контрибуции – не положено, по совести…
– Фадь, вот веришь, не понимаю. – Афанасий забыл затянуться.
– Верю, что не понимаешь и не поймешь. Ты мне это еще знаешь когда говорил?
– А какая разница, когда и где, – устало отозвался Фельдшер. – Где убило – там и смерть. А где не повезло – там и гибель.
На латаной крыше заскрипел кот. Мне казалось – шевельнусь, отойду от стенки флигеля и зацеплю что-то, разобью.
– Доброе утро всем, кто не ложился.
– Евдокия, прошу… – На ступеньке распластался Фадькин пиджак. А поверху лег знаменитый кожаный реглан Афанасия. Не доспорили мальчики…
Я взяла протянутую кружку, цапнула кусочек кисловатого, вкусного до озноба хлеба от чужого пайка. Потом, разомлев, прислонилась к шатким перилам, затребовала у однокурсников:
– Гитарой угостите? Тихонечко…
Мальчики не пожмотились, даром что с двенадцатистрункой нормально мог управляться только Афанасий. Больше никто истину за хвост не ловил. Слишком светлое было утро. Спокойное. Не как перед обстрелом или облавой, а само по себе.
– Дуся, укройся. Холодно.
– Тихо ты. В смысле – мерси. Это так, мурашки. В смысле – другие…
– Спасибо, Афанасий Макарович.
Не знаю, откуда она здесь появилась. Из приблудной кошки в ведьму перекинулась? Из-под земли вылезла еще раз? Или вышла из барака через кухоньку, встала у нас за спинами, заслушалась, заревела без звука… Я думала, кто-то из новеньких, может, вчера подселили, а мы не заметили с этими именинами. Да нет. Вполне знакомое лицо. Только – оттаявшее, ожившее.
– Рад, что вам понравилось.
– Это по-настоящему. Выше, честнее… – Турбина поморщилась, на секунду стала собой же, но предыдущей, жесткой. – Про нас… Про всех, наверное. Понимаете?
– Конечно, понимаю. – Фонька поднялся со ступеньки, взмахнул гитарой – как неудачно сложенным крылом. Но удержался, не упал. А она – взяла и протянула руки. Как для рукопожатия. Или – как для капитуляции. Сразу и не разберешь. Особенно когда смотришь на этих двоих, щурясь сквозь пробудившееся, тоже словно выскочившее на звук нашей гитары, солнце…
– Это неважно, смерть – она одинаковая. Да и жизнь тоже…
– Одинаковая? – выдохнула она.
– Если жить не для своих целей. А для большего…
С крыльца они спустились, держа друг друга за руки. Как в танце, где музыка играет лишь на двоих. Нам-то удалось услышать только собачий лай. Не иначе они слишком близко подошли к нашему забору, заговоренному против диверсантов и дезертиров…
Это была какая-то непередаваемая весна. Со сверкающим промытым небом, со свежей, наклеенной нынешней ночью зеленью веток и кустов. Город напоминал квартиру после ремонта: еще перевернутую вверх тормашками, но уже изменившуюся к лучшему. Мимо меня свистели апрель да май, звездные ночью, солнечные днем. Был Дима с третьего потока, любитель «Кумпарситы». Чудесный кавалер, старорежимный и молоденький. С таким хорошо весну на двоих делить. С Димочкой я бродила по Бульварному кольцу, выгуливала новую шляпку. И за город в выходные съездила – в Троице-Сергиеву лавру. Ее как раз в тот год заново открыли, прямо перед Пасхой. (Конфуз, конечно, вышел: двадцать первого апреля, в пасхальное воскресенье, у одних верующих праздник был, самый что ни на есть главный. А наутро уже другие мирские свою благую весть разносили.) Но в своем яблонево-соловьином вихре я успевала заметить, как Фоня с Турбиной друг от друга не отходили. Ловили каждый свободный час, словно знали, что этих часов у них в запасе не так много осталось.
Вот обычный рассвет, еще жиденький, как слабо заваренный чай. На заднем дворе, у натянутых веревок для белья жужжат наши девочки, стирку развешивают. На кухне суета сует, пар от чайников и дым от «Дуката». Колпакова выходит во двор: в руках тазик, голова повязана белым платочком. Сама тоже беленькая, к нам после линьки солнце плохо пристает. А взгляды кавалеров – хорошо. И мужская половина общаги, из тех, кто предпочитал на завтрак папиросу натощак высмолить, на Колпакову оборачивается, как по команде «равнение налево». Там смотреть-то на тапки парусиновые и на ситцевый перелицованный халат. Но она Фоньку замечает, и у нее глаза другими становятся. Сперва деревянными были, как крышка гроба, потом оловянными, казенными стали. А теперь вот стеклянные, прозрачные. Как хрустальный бокал.
Фоньку углядела, губу прикусила и замерла. Как будто хрусталь счастьем до краев наполнили. А потом – на ощупь – к веревкам. Улыбнулась, очередную мокрую вещицу из таза цапнула. Афонька крякает, передает недокуренную папиросину кому-то из мальчиков и идет помогать. Тазик с травы поднимает и стоит с ним навытяжку, так, словно это чаша драгоценная, а Турбина – сказочная королева, совершающая ритуал утреннего омовения. С белья капли срываются, летят вниз, цепляясь за лучики солнца.
На ночной обход столицы мы выдвигались всем кагалом. Время уж больно веселое было, в плане бандитизма. Хорошенькой барышне в три часа ночи на московских улочках одной делать было совершенно нечего, даром что барышня могла перекинуться в крысу, в птицу или собаку. Вот мы и ходили сообща по темным и не сильно приветливым улицам. В отведенном на учебу районе разбивались на парочки, шмыгали по дворам, просматривали окна, за каждым из которых – как минимум одна семья. Коммунальное время, уплотненное… Пока вдвоем весь двор переберешь – час пройдет, а то и больше – с непривычки-то. Особенно если вы с коллегой не только ведьмачите сообща: я же с тем славным мальчиком Димой все время в паре оказывалась. Почти случайно:
– И вон туда еще загляни, Дусь. Третий этаж, второе слева.
– Где лампа горит?
– Лампу не трогай, моя лампа… Там дурные новости.
– Знаю я, какие дурные, сама такие же получала. Димочка, ну не жадься!
– Это неспортивно!
– Ладно, забирай свою лампу, я к соседке. Нечаянная радость. Недель шестнадцать по акушерскому сроку.
– Травить собирается?
– У нее уже трое, тяжело. Давай вместе, чтобы по-честному. Я ей сон светлый залью, а ты соображай в материальном плане…
– Лотерея?
– Там результаты надо ждать, когда напечатают, а ей прямо сегодня.
– Кошелек на улице?
– Кошелек в этом дворе уже подкидывали. Слухи пощупай, про него весь двор гудит. С неба ей, что ли, эти деньги упадут?
– А хоть бы и с неба! Дуся! Эврика! Этаж последний, дальше только чердак. Вот с потолка и свалится. Что-нибудь тяжелое. Червонцы, золотые, дюжина.