«В ней самой произошли глубокие перемены», — ответил месье Ривьер.
«В ней произошли перемены? Но, выходит, вы знали ее и раньше?»
Молодой француз снова покраснел.
«Мы встречались в доме ее мужа. Я знаю графа Оленского много лет. Как вы сами понимаете, он не доверил бы подобную миссию незнакомцу».
Взгляд Ачера скользнул по голым стенам кабинета и остановился на календаре с изображением президента Соединенных Штатов. Разговор, происходивший в этих стенах, казался ему в высшей степени странным.
«Так о каких изменениях вы говорите?»
«О, месье, если б я мог вам сказать! — ответил его собеседник. — Tenez — главное открытие, которое я сделал, заключается в том, что по духу она — американка. И вы все, как истинные американцы должны понять, что теперь она не в состоянии принять многие вещи, на которые смотрят сквозь пальцы, скажем, в Европе. Об этом не может идти и речи! Если бы родственники мадам Оленской до конца осознали, что ей пришлось вынести, они не стали бы настаивать на ее возвращении. Но, как видно, они склонны думать, что граф Оленский мечтает снова обрести домашний очаг и заполучить свою супругу обратно, — месье Ривьер перевел дыхание и добавил: — Но все не так просто, как кажется».
Ачер вновь посмотрел на изображение президента Соединенных Штатов на календаре, а потом — на кипу бумаг на столе. Несколько секунд он сидел молча, пытаясь подобрать нужные слова, чтобы выразить свои чувства. Во время этой паузы он услышал, как месье Ривьер отодвинул стул и встал. Когда Ачер поднял глаза, то увидел, что его гость взволнован ничуть не меньше, чем он сам.
«Спасибо вам», — сказал Ачер просто.
«Вам не за что благодарить меня, месье. Я знаю, что должен… — месье Ривьер замялся, но потом продолжал уверенным голосом: — Да, мне необходимо сказать вам одну вещь. Вы спрашивали, нанял ли меня граф Оленский. В сущности, я работаю на него. Несколько месяцев назад я просил его оказать мне помощь: вы ведь знаете, что мне надо кормить свою семью — больных и стариков, которые полностью зависят от меня в материальном отношении. Но с того момента, как я отправился к вам, чтобы обсудить эти вещи, я перестал работать на него. Так и скажу ему, когда вернусь, и назову, по каким причинам я отказываюсь ему служить. У меня все, месье».
Месье Ривьер поклонился и повернулся, чтобы уходить.
«Спасибо вам!» — повторил Ачер, когда их руки встретились.
Глава двадцать шестая
Ежегодно пятнадцатого октября в домах на Пятой Авеню открывали ставни, расстилали ковры и вывешивали на окна трехслойные занавески.
В первых числах ноября этот ритуал заменялся новым, и начиналась полоса увеселительных мероприятий. К пятнадцатому театральный сезон был в разгаре, в Опере и театрах публику угощали новыми постановками, и рассылались приглашения на обеды и балы. Обычно в эту пору, когда каждый находил, чем себя занять, миссис Ачер говорила, что «Нью-Йорк сильно изменился!»
Не упуская из виду ни одного светского раута, она могла отслеживать поведение каждого с помощью Силлертона Джексона и мисс Софи, не покидая при этом собственный дом — надежное укрытие. Оставаясь, таким образом, в недосягаемой тени, миссис Ачер знала, чья репутация дала трещину, и что за странные фрукты произрастают среди упорядоченных рядов «социальных овощей».
В юности Ачер всегда с нетерпением дожидался этой очередной реплики своей матушки, которая его весьма забавляла; он всегда слушал, как она перечисляла признаки дезинтеграции общества, которые не были подмечены его неискушенным оком. С точки зрения миссис Ачер, когда Нью-Йорк менялся, он менялся к худшему. И в этом отношении ее мнение совпадало с мнением Софи Джексон.
Мистер Джексон, как человек, привыкший держать при себе свою точку зрения, выслушивал жалобы обеих леди с завидным хладнокровием. Но даже он никогда не стал бы утверждать, что Нью-Йорк остается неизменным.
И Ньюлэнд Ачер, отметивший годовщину своей свадьбы, должен был признать, что с наступлением осени в городе если не произошли изменения, то, во всяком случае, наметились.
Как и всегда, этот вопрос обсуждался на праздничном ужине в честь Дня Благодарения, который устраивала миссис Ачер. И когда ей надлежало благодарить за все хорошее, что случилось в прошедшем году, она имела обыкновение омрачать застолье нападками на членов общества. Она обыкновенно спрашивала, что в этом мире заслуживает благодарности и отвечала сама себе, что, во всяком случае, не то состояние, в котором находится общество. Общество (если таковое вообще существует!), заслуживает самой высокой кары, и, фактически, всем было понятно, — многозначительно замечала она, — что хотел подчеркнуть преподобный отец Эшмор, когда выбрал текст для прочтения на праздничной службе, выбрал «Плач Иеремии». Отец Эшмор был назначен настоятелем церкви Святого Матфея потому, что считался человеком незаурядным: его проповеди отличались остротой мысли и новизной языка. Когда преподобный Эшмор бичевал современное общество, он неизменно говорил об «отклонениях»; миссис Ачер приходила в ужас и, вместе с тем, ее одолевало любопытство: ей не терпелось узнать, какие изменения произойдут дальше в обществе, частью которого она себя считала.
«Вне всякого сомнения, отец Эшмор прав: прослеживается четкая тенденция к отклонениям», — говорила она, словно речь шла о чем-то, поддающемся выявлению и измерению, как, скажем, трещина в фасаде дома.
«Однако странно, что он поднял эту тему во время праздничной церемонии,» — заметила мисс Джексон, на что хозяйка сухо возразила: «Он предоставил нам возможность воздавать хвалы за все остальное».
Ачер обычно с улыбкой относился к подобным высказываниям своей матушки. Но в этом году даже он когда слушал, как она перечисляет все изменения, не мог не признать, что «тенденция прослеживается четкая».
«А какие экстравагантные платья сейчас в моде! — начала мисс Джексон. — Силлертон взял меня с собой на открытие салона в Opera, и, должна заметить, платье Джейн Моррис было единственным, сшитым по прошлогодней моде. Хотя лиф она тоже перешила! Мне известно, что она купила это платье два года тому назад у Ворта. Об этом мне стало известно от моей швеи, которая носит к ним переделывать мои парижские платья».
«Ну, Джейн Моррис — это наш человек», — сказала миссис Ачер, глубоко вздохнув; она словно была раздосадована тем, что молодые девушки вместо того, чтобы запрятать модные парижские туалеты поглубже в сундук (как это делали в свое время дамы ее поколения!), начинали щеголять в них чуть ли не на выходе из таможни.
«Да, она одна из немногих, кому чувство меры не изменяет, — заметила мисс Джексон. — В годы моей юности, мы все считали, что это вульгарно — одеваться по последней моде. Элен Силлертон, помнится, рассказывала мне, что в Бостоне вообще каждое парижское платье убиралось в сундук на два года! А старая миссис Бакстер Пеннилоу, которая всегда все делала красиво, в свое время заказывала в Париже двенадцать платьев в год: два бархатных, два атласных, два шелковых, и остальные шесть из поплина и тончайшего кашемира. И поскольку это был строго установленный порядок, после ее кончины (перед тем, как отправиться в мир иной она несколько лет тяжело болела) обнаружили сорок восемь нераспечатанных коробок с платьями. И когда ее девочки сняли траур, который носили по ней, они смогли наряжаться для посещения концертов симфонических оркестров, не складывая эти парижские туалеты „в долгий ящик“.»
«В таком случае, Бостон — еще более консервативный город, чем Нью-Йорк. Но, в любом случае, я полагаю, что леди должна припрятывать свои наряды, сшитые по последней парижской моде, хотя бы на один сезон», — заключила миссис Ачер.
«Все началось с Бьюфорта. Это он стал напяливать на нее наимоднейшие платья, как только они прибывали из Парижа. Должна сказать, что только благодаря умению Реджины держаться с достоинством
