Получается, что, пока ты растёшь, я последовательно рассказываю тебе и читателям о том мире, куда мне пришлось врастать, о своей жизни. Хотя писателя кроме наличия таланта и т. п. создаёт умение вычёркивать, вряд ли у меня в данном случае хватит мужества так уж сурово «пройтись калёным железом» по действительно происходившим событиям, живым людям. Если бы я не вспомнил здесь Рудика, который вроде бы не имеет ко мне, тем более к тебе никакого отношения, этого мальчика словно бы и не было… Вычеркнуть его из этой истории – словно убить…
А как не поместить в эту книгу первый снегопад, совпавший с первым днём, когда наконец–то найденная няня отправилась с тобой на прогулку? В тренировочном костюме я вышел в лоджию тайком посмотреть вам вслед. Смотрел, пока шли к углу соседнего корпуса, чтобы свернуть в тихий двор с качелями, игрушечным домиков и скамейками. Вы шли медленно. Так же медленно, словно примеряясь, падал снег. Я надеялся, что ты оглянешься, и я помашу тебе, чтобы ободрить. Теперь на тебе не красный, а более тёплый синий комбинезончик.
И ты обернулась!
Махал изо всех сил. Показалось, что ты тоже махнула в ответ, мол, не беспокойся.
Вошел в комнату, закрыл за собой балконную дверь, почувствовал, что замёрз. Смахнул с головы и плеч шевелящуюся чешую снежинок.
Как же изменилось пространство двухкомнатной квартиры без тебя, с новым распорядком жизни! Клоун, собаки, заяц, слоник, куклы, аккуратно разложенные по местам няней Леной, стали просто мёртвыми игрушками, бессмысленно таращат глаза. Большой, разноцветный мяч путается в ногах, я потихоньку футболю его через порог, через коридорчик в свою комнату, чтобы он, пока ты не вернёшься, побыл со мною.
И здесь за окном тоже падает снег. Как падал когда–то в сорок третьем году, когда началась самая длинная зима моей жизни. Она длилась больше десяти лет.
Но сначала была ранняя весна. В марте мама получила вызов из Москвы, из Народного комиссариата здравоохранения, и мы, покинув Ташкент, вернулись домой. До конца войны оставалось целых два года.
Забыл тебе рассказать, что в предвоенном году, перед последней поездкой в Евпаторию, мы поменялись. Усилиями мамы съехали из двух комнатёнок деревянного домика во Втором Лавровском переулке, где люди жили, словно в деревне – кололи дрова, топили печки, ходили с вёдрами к водопроводной колонке… Теперь мы оказались пусть в одной комнате, пусть в коммуналке с аж двенадцатью такими же комнатами, пусть на крутом четвёртом этаже без лифта, но с паровым отоплением, с газовыми конфорками вместо примусов и керосинок на кухне, с телефоном в длинном коридоре. По коридору с утра до вечера разъезжала ребятня на трёх- и двухколёсных велосипедах, лавировавшая между хозяйками, несущими из кухни кастрюли и чайники. И – самое главное! – дом находился так близко от Кремля, на улице Огарёва близ Центрального телеграфа, что летом, когда в нашей комнате было распахнуто окно, отчётливо слышался перезвон курантов Спасской башни.
…Так странно бродить по сегодняшней, совсем другой квартире, словно потерявшей в твоё отсутствие душу, и видеть кое–какие вещи, сохранившиеся с тех довоенных времён, когда я был таким же маленьким, как ты сейчас.
Вот красивая двухэтажная бронзовая люстра стиля «модерн» с пятью лампами–плафонами, свисающая с потолка над моим рабочем столом. Она сопутствует мне всю жизнь. Сорвётся – убьёт насмерть.
Женская смеющаяся головка из чего–то вроде тонированного гипса. В детстве я, как и ты, не любил, когда мне мыли голову. Бюстик ставили в корыто рядом со мной и тоже намыливали, чтобы я видел, что не один страдаю, чтобы не плакал. Звали её Катя. Теперь Катя стоит на самой верхней книжной полке, продолжает чему–то улыбаться.
Узорчатый, тёмно–бордовый старинный ковёр, весь в серебристых потёртостях, как в патине времени, висящий во всю стену над моей тахтой. Когда–то родители расстилали его на полу, и я ползал по нему среди кубиков.
Сине–белая большая настенная тарелка с неуютным немецким или голландским пейзажем: потерявшее листву дерево на покрытом снегом берегу морского залива. В отдалении стоит мельница, а вблизи зачалена лодка со свёрнутым парусом, откуда рыбак и две женщины в передниках выносят высокие кривые корзины, почему–то без рыбы. У одной из корзин уныло сидит на снегу большая собака, издали к ним направляется старик–бюргер в шляпе. Из–за мельницы, из–за дымящих труб какого–то низкого зданьица робко и, видимо, ненадолго восходит блёклый круг солнца. Над ним пролетают две птицы, скорее всего, вороны.
Трудно придумать что–нибудь более насморочное, безнадёжное. Но знаешь, что я тебе скажу, Никочка? Однажды, когда я был очень беден, мне предложили тарелку продать. За большие деньги. Выяснилось, что это старинная вещь, так называемая подписная работа, то есть там внизу можно разглядеть подпись художника, а это, оказывается, особенно ценится среди знатоков–аукционщиков.
Нет, я, как видишь, не продал её. Не знаю, откуда она взялась у моих родителей или даже у бабушки с дедушкой. Я хотел бы, чтобы все вещи, которые я сейчас рассматриваю в отблеске первого заоконного снега, эстафетой достались тебе, а от тебя – твоим детям и внукам.
Тарелка висит по одну сторону книжных полок, а по другую – небольшое прямоугольное зеркало в деревянной раме с округлыми углами. Оно принадлежало твоей прабабушке – маме моей мамы. Глянул в него сейчас и отшатнулся. Тот человек в зеркале – не я. Не могу привыкнуть к себе теперешнему.
Взгляд падает на свисающий с противоположного от меня края письменного стола зелёный каскад папоротника. Растение живёт в оливково–зелёной керамической вазе, тоже стиля «модерн», тоже появившейся в нашем доме до моего рождения. Удивительно – не разбилась.
…Все остальное в квартире – трофеи моей жизни или теперь уже нашей с Мариной. Кроме разве что шести оставшихся от давно уже исчезнувшего сервиза золочёных по краям тарелок с выпуклым изображением разноцветных фруктов, красного графинчика тонкого стекла, да зелёной рюмочки для ликёра на очень длинной стеклянной ножке.
Вот и всё, что сопровождает меня от рожденья до сих пор.
Иконы, позолоченная адмиральская шпага с рукояткой из слоновой кости, висящая высоко над книжными полками. В углу у окна поднявшаяся до потолка оранжерейка с тропическими растениями, освещённая лампами дневного света; цветной плакат с тореадором и быком – афиша корриды, на которой я был 24 апреля 1983 года в Барселоне, фотографии на стене, где я изображён с отцом Александром, бабушка Белла и дедушка Лёва, мама Марина.
Среди всего этого большое фото – Маяковский вдвоём с Пастернаком. Об этих двух людях речь ещё впереди.
На всё это, смеясь, смотришь ты с моего плеча. Наши лица красуются над дверью на огромной, увеличенной фотографии. Жизнь народившаяся, жизнь уходящая… Господи, помилуй меня, грешного!
Слышно, как продолжает падать за окном снег. Почти беспрерывный грохот автотранспорта практически не слышен, а снег слышу. Так порой слышится музыка внутри, про себя.
Ты ждала его. Марина рассказывала о санках, снежных бабах, снежках, показывала на картинках в детских книжках. Ведь в прошлую зиму ты была совсем крохой в коляске, несмышлёныш.
И вот ты вернулась с няней Леной, румяная, сунула мне под нос руку в мокрой варежке.
— Я принесла тебе снежок!
— Где же он? – нагнувшись, целую тебя в холодный нос, щёчки. – Растаял?
— Растаял…
— Ничего! Вот навалит побольше снега, выйдем с тобой во двор, сделаем лопаткой снежный дом с окошками, крышей, трубой и дверью. А внутри будет свет!
— Я тоже хочу делать снежный дом. С тобой.
