— Конечно.
Няня Лена переодевает тебя, умывает, кормит на кухне борщиком с провёрнутым мясом, укладывает в зашторенной спальне.
Сокрушенно констатирую: сегодняшнее рабочее утро, первая половина дня ушла ни на что. Именно потому, что свободный от своих отцовских обязанностей разгильдяйствовал, глядя на падающий снег, поливал и подкармливал цветы минеральным удобрением, варил тебе борщик, жарил для себя с няней Леной навагу с картошкой.
Вчера уже не в первый раз звонила врач, которая третий год лечит меня от рака крови. Доброкачественного, так сказать. Главный авторитет по этой болезни в нашей стране профессор Андреева сказала весной следующее: «Вам повезло. У вас вялотекущая форма множественной миеломы. Будете продолжать лечиться, регулярно проводить курсы химиотерапии, сможете прожить ещё десяток лет».
Теперь у меня есть ты. Слушаюсь врачей для того, чтобы возможно дольше мы пробыли вместе. Не то помру, и ты меня даже не запомнишь, несколько раз спросишь «Где папа?» И всё.
Л. Р. – мой добрый доктор, напоминает, что я уже больше четырёх месяцев не проводил курс лечения, что необходимо срочно сдать анализы крови, в очередной раз сделать рентгеновские снимки всего скелета. Однажды увидев скелет в школьном кабинете биологии, воспринимаю его как образ затаившейся во мне смерти.
Завтра утром натощак я должен прибыть на эту муку в гематологический центр. Муку не физическую, а, что называется, моральную. Там по коридорам движутся в каталках, на костылях, а кто ещё и своим ходом несчастные больные, подвергнутые облучению, химиотерапии, радикальным операциям… Неужели и меня ждёт такой же финал?
Жаль не столько себя, сколько тебя и Марину. Она посмеивается над моими страхами. Но я–то знаю, чего ей стоит этот оптимизм. Могу не увидеть, как растает этот снегопад.
Няня Лена приоткрывает дверь, шёпотом сообщает:
— Уснула… Обед на столе, всё накрыто.
Кажется, нам повезло, необычайно повезло с этой ширококостной, рослой, сравнительно молодой женщиной. У неё двое детей. Девочка ходит в садик, мальчик – в первый класс. Оба ребёнка от разных отцов, которых давно нет в наличии. Семья существует в одной квартире с матерью Лены. Бабушка работает в гараже при заводе, окрашивает из краскопульта автомашины. Работает без респиратора, гробит себя. Возвращается домой, почти каждый вечер напивается до полусмерти.
Когда вырастешь, ты, конечно, забудешь о свой няне Лене. Через год, в сентябре должна пойти в садик. Разве что останется на фотографии рядом с тобой эта женщина с уже измученным лицом, ушедшим в себя взором.
После обеда она ушла, ты спишь. А я, вымыв посуду, стою на кухне у окна, смотрю сквозь зелёную листву холодолюбивых, зимующих на подоконнике растений, как продолжает падать снег.
На самом деле это не первый снег. Он уже принимался падать несколько раз в октябре, в начале ноября.
Мне нужно перейти в мою комнату к телефону, на всякий случай обзвонить всех, кто собирался придти сегодня на первое занятие, как детям напомнить, чтобы не забыли взять тетради, авторучки. Но меня притягивает зрелище снега. То, что за спиной в спальне спишь ты, а впереди за стеклами всё сильнее разыгрывается метель, создаёт во мне ни с чем не сравнимое напряжение, я бы назвал его энергией проходящего времени.
…Опять перебрасывает в 1943 год, в март, когда мы вернулись в Москву после эвакуации. В комнату в самом центре, на улице Огарёва, где почти не успели пожить до войны. Хорошо помню, что и тогда, в марте, шёл снег, что, когда мы с вещами вышли из метро «Охотный ряд», витрины Гастронома на улице Горького были плотно заложены увесистыми мешками с песком – защита от осколков авиабомб. Войне ещё оставалось убивать миллионы и миллионы людей.
Удивительно было войти в длинный, как километр, коридор коммунальной квартиры, отпереть нашу комнату, где, оказывается, какое–то время жили другие люди, которые украли всё, кроме мебели и считанных вещей, подробно описанных в предыдущей главе.
Почему люстра, ковёр, тарелки не исчезли вместе со всем остальным добром, ума не приложу.
Родители были озабочены тем, что пропали зимние пальто, мамины кофта и платья, простыни, занавески с окна, радиоприёмник, вся кухонная посуда вместе со сковородками. А я всё пытался найти мой альбом с марками, который я завёл в ту пору, когда лежал загипсованный после операции на ноге. Там находилось штук сто ярких, красивых марок с изображениями джунглей, тропических островов с пальмами, людей с копьями в руках и кольцами в носу, пироги и пароходы, жирафы и львы… Всё это были знаки почтовой оплаты далёких колоний. Маленькие материальные знаки того, что не где–то в сказках, а здесь, на земле, действительно существует иная жизнь, иная погода–природа.
Странно, что именно об этом я подумал в те считанные секунды, когда через неделю после возвращения ранним утром, переходя в метели улицу Горького от Центрального телеграфа на противоположную сторону, поскользнулся и покатился со своим портфелем под колёса ринувшихся на зелёный свет автомашин. Тогда ведь подземных переходов не было.
Накануне со слезами на глазах я вымолил у родителей разрешение самому ездить на другой конец Москвы, в школу, где я учился до войны, где раньше работала Вера Васильевна. Теперь она была на фронте. Отец уже несколько раз провожал меня перед работой, сначала на метро, потом на трамвае, и мне было стыдно того, что меня привозят, как маленького.
Итак, твой будущий папа Володя, сжавшись в комок, всё катился по скользкому насту под колёса визжащих тормозами машин…
Чем–то тюкнуло по голове, сорвало шапку–ушанку. Генерал в распахнутой шинели выпрыгнул из остановившегося «виллиса», молча поднял меня, его водитель–солдат трясущимися руками подал отлетевший в сторону портфель, шапку, перевел к тротуару у Телеграфа.
Я вернулся домой. Вечером было решено, что меня нужно срочно переводить в ближайшую школу.
Когда мы остаемся вдвоём, и ты спишь, я всё время настороже. То внезапно брызнет звонком телефон, то позвонит в дверь кто–нибудь из соседей, то ты сама спросонья позовёшь. Боюсь не расслышать.
Звоню на службу Марине, шёпотом сообщаю, что всё в порядке и отключаю телефонный аппарат. Раз уж сегодняшний день пропал для работы, захожу в сумрачную спальню, примащиваюсь на край дивана, поправляю на тебе сбившееся одеяльце. Ты, как всегда, машинально протягиваешь руку, берёшь меня за пальцы. Так тебе комфортней, надёжней. Хорошо ощущать рядом с собой чистое дыхание ребёнка.
…Длинная, растянувшаяся больше чем на десять лет зима, началась не в марте сорок третьего, когда Бог спас меня из–под колёс автомашины, она началась позже, в сентябре того же года.
А до этого полтора месяца я занимался по учебникам дома, в мае с грехом пополам сдал экзамены за пятый класс. Ведь в ташкентской школе я два года, в сущности, не получал никаких основ, никаких знаний, кроме того, что «калам – карандаш» и «одиножды один – один». Только после сдачи экзаменов я был принят в «образцовую» 135–ю школу, расположенную на улице Станиславского. «Видишь, как близко, совсем рядом, – радовалась мама. – И улицу Горького не надо переходить, будешь идти по той же, нашей стороне».
Взгляд мой падает на висящую над дверью красную шерстяную кисточку, повешенную Мариной после приезда из Турции на тот самый гвоздь, где столько лет провисела у меня кисточка Далай–ламы. И я вспоминаю не столько о руководителе лаборатории по изучению биоэнергетики Йовайше, сколько о том, что сегодня вечером, в семь часов ко мне на первое занятие придут люди, девять человек, а я не подготовился, не раскрыл свои старые записи, даже не поискал их. Сейчас двадцать минут пятого, днём ты спишь обычно около двух часов. Следовательно, вскоре проснёшься, и мне уже будет не до подготовки к
